[indent] — Лесли, не могла бы ты подойти?, — щелкнув зажигалкой, она выпускает струйку дыма, уставившись на девушку с видом, словно тщетные попытки проскочить мимо кабинета начальницы были так же плохи как идея засунуть руку в измельчитель для мусора предварительно нажав кнопку. Кареглазая брюнетка замирает в проходе и, немного замешкавшись, входит в кабинет, не прикрывая за собо дверь, будто этот маленький жест является реальной возможностью к бегству. Дезире не была монстром*  и не имела привычки издеваться над новичками, обслуживающим персоналом или младшими сотрудниками, изображая из себя нечто среднее между акулой из фильма “Челюсти” и, быстро ставшей культовой, Мирандой Присли*. Черпая гламур из негатива, ей более чем хватало “взрывов” в зале суда, негодования подверженной стороны, зависти конкурентов и убийственных взглядов бывших “нападающих”, в то время как на работе она выдерживала нейтральные, не слишком теплые, но и не лишенные спокойствия отношения с сотрудниками фирмы. Впрочем, не смотря на рассудительность, умеренные наказания * [исключительно за дело] и редкие выговоры, меж сотрудниками распространялась определенная слава, в первую очередь базирующаяся на слухах из зала суда. Многие новички ее боялись, в том числе и помощница, переведенная в отдел несколько недель назад. Порой, подобное, ничем не подкрепленное, поведение ее забавляло. Впрочем, сейчас Дезире было не до шуток.

[indent] — Да?. — Лесли натянуто улыбается, заламывая пальцы. Подбросив ранним утром на стол бумаги, она, судя по застывшему взгляду, ожидала как минимум успеть на обед до начала “показательной казни”. Дезире не была склонна к шоу и едва ли вела себя и в половину так же скверно как некоторые из ее коллег, однако и не обладала их очарованием, способным прикрыть ранее совершенные зверства. Оттого, ее боялись значительно больше чем того же Шона, царски восседающего в кабинете через две двери от ее.

[indent] — Мне кажется, они должны быть подписаны, — указав на аккуратно сшиты документ, едва не погребенный под свежими бумагами на подпись, Дезире сбивает пепел в массивную хрустальную пепельницу — подарок оттого из постоянных клиентов.

[indent] — Видишь ли ме… Дезире, — девушка запинается, бросив на начальницу короткий взгляд. Никто в офисе не называл ее “мисс”, “мем”, “мадам” и Дезире это нравилось. Лесли перешла в фирму относительно недавно и все еще боролась с прошлыми привычками. Судя по реакции на каждый вопрос, прежний босс держал своих подчиненных в страхе, а не беспочвенные, но знатно преувеличенные слухи распалили и без того бурное воображение о новом начальстве. Или, по крайней мере, Дезире хотелось верить, что причина не в ней.

[indent] — Я честное слово пыталась. Трижды, — заламывая пальцы, Лесли начинает перечислять каждую попытку, методично, тщательно и чрезмерно подробно описывая отказы. Будто это должно иметь значение, если финальный результат не достигнут. Дезире лишь вздыхает, устало глядя на листы, заполненные мелким шрифтом, — … Я могу попробовать еще раз!, — закончив браваду, помощница подходит к столу, бодро потянувшись за документами. Впрочем, не смотря на напускной энтузиазм, в глазах все еще читался страх и отчаяние.

[indent] — Не стоит, — вздохнув, Дезире опускает руку на бумаги, давая понять что они не покинут этот стол вместе с Лесли, — Пожалуй, я сама.

[indent] Девушка молчит, но ее взгляд говорит сам за себя: сейчас Лесли внутренне метается между чувством облегчения и опасением за собственную шкуру, раз уж невыполненная задача переходит самой Дезире. Впрочем, не смотря на все страхи, кои чувствовались более чем явно, она не собиралась наказывать помощницу. Это дело изначально было выше ее сил и как бы Дезире не хотела сбросить все на подчиненных, данную работу придется выполнить самостоятельно.

.     .     .     .     .

[indent] — И почему я даже не удивлена. — Дезире останавливается возле одной из колон, украшенной фотографиями в рамках и облокачивается на нее плечом в паре сантиметров от улыбчивого мужчины, в спортивной форме.

[indent] Девушка в коротком обтягивающем платье, застывшая словно ее застали в самый неподходящий момент, отскакивает, увеличивая дистанцию между ней и мужчиной в трижды и коротко кивнув, выскакивает из пустого бара даже не утруждая себя к формальному приветствию. В помещении повисает тишина, прерываемая лишь монотонным голосом диктора, раздающимся из динамика телевизора.

[indent] — Не слишком молода?, — вопросительно изогнув бровь, Дезире не сводит взгляд с Дина, прежде чем нащупать в кармане пачку сигарет и ловко щелкнуть зажигалкой. Будучи едва ли старше незнакомке, в возрасте знакомства с бывшим будущим мужем, Дезире ощущала некое чувство дежавю. На короткий миг ей показалось, что они с безымянной "пассией" похожи, впрочем, это лишь усиляло эффект некой "стабильности". Хоть что-то в этом мире остается неизменным.

[indent] — Хотела бы извиниться, что помешала… — Дезире бросает взгляд в сторону давно скрывшейся девушки и качает головой, — но не буду, ведь это ты меня вынудил. — оттолкнувшись от колоны, Дезире подходит ближе, методично постукивая каблуками и небрежно бросает бумаги перед Дином.

[indent] Получив официальный запрос от одной из юридических контор Лос-Анджелеса, Дезире понадобилось не более десяти минут, чтобы сложить все факты и найти виновника. Не имея не только дяди, способного оставить ей внушительное наследство, но и в целом родственников, с коими было возможно поддерживать связь, Дезире едва ли нуждалась в подсказках. Свалившаяся на голову недвижимость на побережье Лос-Анджелес словно говорила сама за себя: дорогой район не далеко от пляжа, где она когда-то хотела жить, тот самый злополучный город, который сначала все отобрал, а потом подкинул “счастливый”* брак, даже имя родственника, все говорило об одном: ее бывший муж, с которым Дезире не виделась чуть более пяти лет, наконец-то дал о себе знать и, что самое раздражающее, сделал это в самой изощренной манере.

[indent] Узнать его было не сложно. Примерно так же очевидно, как посмотреть на выведенную каллиграфическим почерком подпись, оставленную внизу самодельного письма с угрозами. Того самого, бережно вырезанного из газет и сформированного в загадочную надпись, кою предстояло разослать журналистам в надежде увидеть себя в специальном вечернем выпуске. Только в отличии от загадочного киллера, в ее бывшем муже не было никакой загадки. Дезире не нуждалась в объяснениях, каких-то дополнительных подробностях или обсуждении деталей. Так или иначе, все действия Дина Мори сводились к одному базовому правилу и были даже более примитивны чем тест по математике, составленный для младшеклассников по какой-то новомодной программе, в которой не было лидеров и отстающих, каждый ребенок уникален по своему и оценки заменяли цветные штампики с изображением солнышка и радуги.

[indent] Почти наверняка Дин хотел как лучше.
[indent] А вышло? Собственно, хоть что-то остается неизменным — вышло как всегда.

[indent] Пройдя через бюрократическую волокиту, Дезире принялась за передачу собственности, не желая иметь ничего общего с прошлым, даже если это “что-то” выглядело более чем шикарно, обладало именно тем ремонтом, о котором она говорила еще будучи в браке и как будто созданным специально под нее. Все это было “тогда”. Сейчас — она не нуждается в помощи, тем более от бывшего мужа.

[indent] — Все было бы проще, подпиши ты бумаги в один из трех визитов моей помощницы, — откинув назад длинную прядь волос, Дезире бросает на Дина недовольный взгляд, еглядя струшивает пепел в стакан, оставленный незнакомкой и тут же отшивает из неоткуда возникшего бармена, — Я не задержусь, благодарю.

Идея пробраться через Барьер — всего лишь одна из множества в бесконечной цепочке его идиотских инициатив, и брат подхватывает ее незамедлительно. Фрагменты распадаются и перемешиваются в памяти. Валентайн помнит, как ему было больно, и чьи-то лица под хирургическими масками, и крики Александра. Помнит, что такое, когда осколки костей протыкают кожу, сломанные ребра впиваются в легкие, а пузырящаяся на губах кровь мешает сделать вдох. Помнит нескончаемые операции, одна за другой, и как тело отторгает пересаженные органы. Где-то там теряется незрячее лицо Александра и заплаканная мордашка Таис.
Валентайн видит это во сне, и наяву, и быстро перестает отличать одно от другого — в голове такая каша, что лезть туда лишний раз не хочется совсем. Он просит: пожалуйста, пусть оно хоть как-нибудь закончится. Александр кладет ему на ладонь голубоватый небольшой пятиугольник: положи под язык, не глотай.
Становится хорошо. Он просит еще.

Мать умирает где-то в промежутке между его путешествиями по рехабам: Валентайн рассказывает Таис, что чист, как стеклышко, а уже на следующий день его находят скрючившегося от передоза и откачивают каким-то чудом. Александр бросает магистратуру, чтобы сутки напролет ебать ему мозги. Охуительно, восхитительно.

Валентайн думает только о том, что хочет вернуть свое тело. Как когда-то, когда он еще был полноценным, без ебучей херни в позвоночнике, тонны послеоперационных шрамов и напечатанных на принтере почек. Когда его не показывали, как выставочный образец и невероятное достижение корпорации: сумма биотехнологий и магии, сплетенных, чтобы вытащить наследника Мейер-Кан с того света.

Им исполняется двадцать. Таис семнадцать, и она с дурацким хихиканьем тянется к ровным дорожкам на стеклянной поверхности стола. Он помнит это, и как они стоят с сигаретами на кухне, и как Таис роняет стакан, а потом бросается собирать осколки.
Помнит ее визг и текущую по рукам кровь.
Вкус этой крови. Вкус Таис.

Ощущение глубочайшей неправильности происходящего Валентайн рационально препарирует и каждому куску добавляет философское «и че?». Александр даже не выглядит удивленным. Таис ведет себя странно, но он знает, что с этим делать.
(положи под язык, не глотай; еще?)

Слухов становится больше. Говорят, у них в небоскребе на каждом этаже растет яблоня (он закатывает глаза); говорят, в офисе Мейер-Кан все унитазы сделаны из чистого золота (он закатывает глаза еще дальше); говорят, эти двое трахают младшую сестру, а иногда и друг друга (он смеется и откидывается на спинку кожаного кресла).
Ему нравится кожа. И кровь. Ему вообще дохера чего нравится, и нет никакого повода в чем-либо себе отказывать. Даже когда Фишер, пасмурный как туча, что-то там говорит про «сними с себя эту шлюху» и «вернись, блядь, к работе». Валентайн удивленно и пьяно фыркает — им с Александром принадлежит Весь Этот Сраный Город, о чем вообще речь, дружок?

Какого хера, Фишер?
Ты зачем сожрал Кассандру?

Месяцы идут, жить становится все веселее. Он игнорирует постоянные головные боли и практически не спит — без всякой охоты и ненадолго смыкает глаза, заранее зная, что его ждет серия кошмаров; галлюцинирует наяву; пугает Таис; закатывает скандалы на ровном месте.

(система выдает ошибку за ошибкой)
(перезагружается)
(сбоит снова)

Всюду фрагменты его памяти. Мать говорит, что он отвратительно себя ведет. Кассандра возражает, что все в порядке, ей нравится, когда больно. Фишер опрокидывает в себя стакан виски и хмурится — кажется, чувствует привкус. Валентайн улыбается, когда тянет его к себе. Таис хихикает. Больше Фишер не пьет в их присутствии даже воду из кулера.

(он закрывает глаза и пытается вспомнить, когда это было; в том году или в прошлом? месяц назад? вчера?)

То, что остается от Александра после падения с шестьдесят третьего этажа, находят на асфальте.
Отец смотрит на Валентайна так, словно хочет взглядом высверлить дыру в его черепе; говорит: это был несчастный случай.
Он кивает, отказываясь верить, что может иметь к этому хоть какое-то отношение.

И кстати, куда делась Таис?

Всплывающее уведомление на экране смартфона любезно информирует: сегодня ночью вы спали четыре с половиной часа.
Добавляет: ваш результат лучше, чем у шести процентов пользователей.

Если это не позитивное мышление, то что тогда.

Вивьен покачивается на шпильках и салютует ему бокалом.
У Вивьен — глаза такого же зеленовато-голубого оттенка, как сеточка вен под тонкой кожей на плечах, филлеры в скулах, губах и подбородке, свежезатонированный блонд и двадцатидюймовая талия. Охренительно красиво по калифорнийским меркам.
Вот только они, блядь, не в Лос-Анджелесе, а в Нью-Йорке, и здесь на бедолагу Вивьен смотрят, как на вебкамщицу — снисходительно, но с легким пренебрежением. 

Валентайн делает очередной глоток и думает, что в следующий раз она наденет обувь без каблука.
Через месяц-другой — сменит обтягивающие платья на рубашки свободного кроя и китчеватые украшения.
Встроится и вольется в праздник всеобщей уникальности-и-оригинальности, где богатые хвалятся тем, какое шмотье урвали на еженедельном завозе в локальный секонд-хэнд.

— Скучаешь? — улыбается Вивьен, поймав на себе его взгляд.
Он думает покачать головой, но вместо этого медленно и скованно приподнимает плечи.
Скучать на собственных вечеринках — до такой хуйни еще нужно опуститься.

— Жду, когда подействуют таблетки, — слова подкрепляет очередной щедрый глоток.

Если подключить воображение, можно представить, как напрягается его печень, перерабатывая все то дерьмо, которое Валентайн методично запивает алкоголем.
С другой стороны, печень у него синтетическая.
Лучше чем у девяноста девяти процентов пользователей, это уж точно.

Вивьен садится на подлокотник его кресла и о чем-то говорит: слова неумолимо сливаются в белый шум, от их смысла его отделяет вязкая волна боли где-то глубоко внутри.
Рассеянное прикосновение к запястью настолько ненавязчиво, что поначалу отсеивается фильтрами восприятия — Валентайн честно пытается максимально абстрагироваться от собственного тела, включая те его части, которые лучше-чем-у; сперва замечает движение чужой тонкой руки и только потом понимает, что это Вивьен рисует на его коже невидимые круги.

Он думает, что ей вряд ли хочется трахаться.
Скорее спрятаться — подальше от толпы, которая пялится в вырезы ее шлюховатого платья без восхищения, с неприкрытым и неприятным удивлением.
(девочка, ты совсем дурочка?)

Но Вивьен не умеет прятаться.

— Ты вся в мурашках. Могу записать на свой счет или подкрутим кондиционер? — он смеется, протягивая ей спасательный круг. — Хочешь, накинь поверх что-нибудь из моего. В белой рубашке поверх будет секси.

Никто, блядь, не говорит так во всем Нью-Йорке. Переходить на язык калифорнийских девочек с медовым загаром оказывается неожиданно тяжело. Валентайну кажется, что челюсть вот-вот заноет от непривычных звуков, как если бы он вдруг попытался в китайский.

Если честно, ему так похуй на проблемы Вивьен, но внутри все опять перекручивает и перекручивает и перекручивает, и последнее, что ему нужно — это чужое дыхание над ухом.
Приходится включать воображение и эмпатию.

К тому же, она правда хорошо выглядит в его рубашке.

Когда срабатывают системы оповещения, Валентайн смотрит на экран слегка озадаченно. Человек на ультра эйчди изображении не выглядит, как кто-то из его знакомых — как минимум потому, что никто из его знакомых не стал бы пытаться подняться в лифте без персональной ключ-карты или предварительного звонка.
Клавиша этажа не вспыхивает, сколько на нее ни жми.

Еще больше его удивляет, что системы срабатывают до того, как вежливая охрана с нулевого этажа дозванивается с вопросом, стоит ли пропускать запоздавшего гостя.
Валентайн задерживает дыхание — не испуганный, просто слегка растерянный — и медленно выдыхает в ту секунду, когда до него доходит.

Видеть вещи, которых на самом деле нет и никогда не было, с недавних пор его самое любимое хобби.
Он закрывает глаза и для верности отсчитывает до десяти. Трет веки основаниями ладоней, чтобы заземлиться и вернуться в реальность.

На экране все еще незнакомый ему человек.
Валентайн моргает и думает, что он, наверное, ощущает себя сейчас полным долбоебом в открытом лифте.

Фишер, будь он рядом, обязательно сказал бы, что это очень плохая идея — но Фишер избегает любых его тусовок, как огня, поэтому за голос здравого смысла отвечает только сам Валентайн, а у него по этой части явные проблемы.
Он набирает короткий код, разрешая доступ к пентхаусу. Двери медленно закрываются.

Когда они открываются снова, он стоит у стены напротив — чуть-чуть криво, опираясь на нее полубоком.
Позвоночник отказывается держать осевую нагрузку. Хочется сползти вниз. В идеале — потерять форму и собраться в человекообразный шар в вакууме.

— Серьезно? — только и спрашивает Валентайн, когда жетон ловит на себе блики от потолочных светильников. — Убери это, пока никто не увидел.

Полиция.
Полиция Синиструма.
В его доме.

Позвонить отцу прямо сейчас — и бушующим ураганом снесет половину города.
Конкретно этому щенку, возможно, снесет голову.
Буквально.

— Можно еще раз, как тебя зовут? — он все-таки отлепляется от стены, с любопытством оглядывая гостя.

Лицо в любом случае останется на камерах, но имя тоже стоит запомнить, чтобы знать, кому потом предъявлять за оскорбительный визит.
Потому что если это не оскорбление фамилии Мейер-Кан, то что тогда.

(чудовищная глупость, разве что)

— Иди за мной. И, пожалуйста, не распугивай гостей, они не привыкли видеть копов... вживую, — в острозубой улыбке Валентайна отчетливо читается предупреждение.

Вивьен выходит навстречу — изящная венера в небрежно накинутой на одно плечо рубашке, она учится на удивление быстро, — и одаривает их вопросительным взглядом.

— Принесешь нам выпить, о-кей? — он тянет слова на южный манер, почти непроизвольно, и ждет, пока Вивьен послушно выпорхнет обратно в гостиную.

— Я уделю тебе десять минут — из уважения к представителям закона, конечно же, — но только если ты не наведешь здесь панику, — щурится, уловив, что кто-то сейчас начнет протестовать вслух.

— А это значит, что мы спокойно пройдемся, представим тебя как...

Пауза слегка затягивается.
Валентайн еще раз смотрит на него с ног до головы и не находится с подходящим вариантом.

— Как племянника Фишера. Запомни фамилию, больше тебе ничего не нужно.

Все знают, что Фишер мудак и душнила. Никто не захочет связываться и расспрашивать.

Вивьен возвращается, протягивая две бутылки короны экстра.
Открытые, разумеется.

Следующие несколько минут проходят по одному и тому же сценарию.
Эндрю, познакомься с Вивьен. С Мари. С Розалин. Вивьен (Мари, Розалин) — это Эндрю Фишер. Племянник Фишера.
Тоже мудак и душнила, но иногда от этой семейки просто не отъебаться.
Все смеются*

*эндрю не смеется, чем полностью подтверждает вышесказанное.

Едва початая бутылка остается на каком-то столике в компании множества таких же.
Валентайн весело скалится, протягивая другую.

Рады знакомству, Эндрю.
Глоток за Вивьен. За Мари. За Розалин. Заебал.

(- что?
- ничего)

Валентайн скалится еще веселее, когда не-Эндрю оступается и заторможенным жестом ищет опору в его плече.

Mixture of lie doeth ever add pleasure.
― Sir Francis Bacon

Временами её мучили кошмары. Она видела грехи отца, которые пытались задушить её, затянуть в пропасть, поглотить. Раз за разом ей едва удавалось вырываться из лап тьмы, все еще чувствуя их прикосновение на своих плечах. Она находила себя в собственной комнате, окруженная книгами и оберегами, прислушиваясь к ночной жизни Оксфорда. Кошмары оставались в мире грёз, а в мире живых у неё была бы возможность все исправить. Здесь она смогла бы сбежать...

Её научная статья была написана лишь на половину, заметки валялись по всему столу, а ноутбук уже успел погаснуть, ожидая дальнейшей работы. Селена возвращалась мыслями к тому, что было на неё возложено словно большой и тяжелый груз - обман, коварство, кража знаний для тех, кто даже не сможет ими воспользоваться. Поначалу она надеялась, что план провалится в самом зачатке. Папенька сказал, что мистера Моро не впечатлила их вечеринка, как и предложенные плоды их трудов. "Слишком самомнительный этот Моро" - говорил он, словно у этого колдуна не было права себя так вести в присутствии Совета. Это раньше, в подростковые годы, Селена благоговейно наблюдала за их "ритуалами", но с возрастом это все превратилось в напускные пляски, а их ритуалы были недейственными, ведь среди них не было ни одного человека с даром. Растраченные попусту знания...
Несмотря на свои противоречивые чувства, она оставалась рядом. Поправляла здоровье отца зельями и заклинаниями, подобранными в следствии собственных исследований, помогала им расширять библиотеку, участвовала в светских приемах. Ей осточертело быть пешкой, но другой жизни Селена не знала. Прекрасный эксперимент, дитя природы и науки, роза рассвета. Пленница, обманщица, сирота при живом отце.

Она должна была воспользоваться Моро и его знаниями, окрутить вокруг пальца, иссушить досуха. Забрать все, чего жаждал папенька так отчаянно все эти годы. Признаться честно, Селена и не планировала исполнять его план в полной мере, уж слишком он глупым казался, высокомерным. Но Роберту Весткотту не говорят нет, Роберт Весткотт всегда знает как лучше. И разве можно отговорить такого человека от глупой затеи?
Поначалу у неё получалось скармливать отцу заклинания и ритуалы, найденные ею ранее в процессе исследований и общения с Лондонским ковеном. Она отрывала части нажитого собственными силами, чтобы не предавать доверия Моро, в надежде, что он и сам догадается. Раскроет её ушлый план и закроет двери в свою библиотеку. Селена стала бы символом провала в своей "семье" и на этом все могло закончиться. У неё остались бы свои книги, исследования, поездки в дальние библиотеки Шотландии, Уэльса... Никакого больше великого плана, только разочарование отца, но это она бы пережила. Все равно никогда любви не получала от него, настоящей, отцовской. Лишь какие-то крошки, похвалу за научные достижения. С таким учишься жить. И она смогла бы продолжать свою скромную жизнь, если бы не одно но.

Себастиан Моро был известным в узких кругах человеком, человеком науки, мыслителем, профессором. К нему тянулись люди, желая прикоснуться к таинствам собственными руками. Селена не видела в нем цель, скорее... Ей были интересны его статьи, работы, и может совсем немножко - его скрытая магия. Сложно конечно не признаться, что он был очень симпатичным мужчиной, обаятельным, он излучал ауру уверенности.
Она обратилась к нему как к специалисту с огромной личной коллекцией, всего лишь коллега-ученая, ничего более. Она должна была пробраться в его библиотеку и его сердце, чтобы выкрасть все, что ему было дорого. Но вместо этого она, кажется, оставила там что-то свое... Время шло, а её крупиц знаний было уже маловато для Утренней зари, они желали большего. Перед Селеной предстал выбор - совершить ужасное или же предать семью, чтобы не предавать собственные чувства и идеалы.
В этом декабре кошмаров стало больше... Она видела размытые фигуры, знакомые лица мелькали в медленном танце, а её собственное сердце билось словно птица в клетке. Предать отца или человека, который сделал для неё больше за это короткое время, чем так называемая семья? Стать той, кем её видели все эти годы или разорвать этот порочный круг? Селена проснулась этой ночью, тяжело дыша и приводя свои мысли в порядок. Тьма не поглотит её, если не сможет добраться...

Оксфорд понемногу наряжался в праздничные цвета, вокруг сновали уставшие студенты, выживающие последние недели на кофеине и чистом адреналине. Перед каникулами стоило так много всего закончить, завершить начатые в начале учебного года все дела. Студенты беспокоились об оценках, в то время как мисс Весткотт задумывалась о судьбе целого культа, да и своей собственной. Совершить правильный поступок или тот, которого от неё ожидают? Кажется она определилась.

Дом Моро всегда встречал её каким-то неестественным холодом. Не таким, от которого бегут мурашки по коже, нет. Это был эквивалент летнего бриза, прохладного ветерка в знойную ночь. Здесь стоял запах старого дерева, с нотками сандала и кофе. Дом, не просто не обжитое помещение. Здесь не было гротескных картин, фотографий уже канувших в небытие людей, лица которых стоило бы скрывать от истории. Солнечный свет сочился из окон, освещая парадную и гостиную. Она уже знала эти комнаты, хоть и не была в них всех. Себастиан оставлял за собой право хранить секреты и личную жизнь под замком. Право, которое она уважала, хоть и не должна была, по приказам отца.
Она оставила свое пальто с шарфом горничной, чувствуя теперь прохладу дома через свитер. Но дрожала она не через холод. Предательство отбирает много сил, оно ест изнутри. Еще был шанс отказаться от своей затеи, сдать назад, вернуться к плану. Но она так устала... Устала быть пешкой в чьих-то руках, устала быть лишь инструментом. У неё были свои мечты, свои планы, свои чувства... То, чего ей не хватало все эти годы, чего её лишали раз за разом. Но больше они не смогут этого сделать.
Если правда разрушит её единственную надежду на лучшее будущее, то так тому и быть. Хотя бы она будет свободна от одного из своих грехов.

- Я сегодня без свои наработок, прошу прощения, - сказала она кротко, ощущая пустоту в собственных руках. Ей казалось, что их могут здесь подслушать, хоть такое и было невозможно. Однако фигура отца всегда возвышалась где-то за её спиной, от этого чувства было сложно отделаться.
Моро встретил её с присущей ему вежливостью, но в его глазах читался холод. Такой, каким он встретил её в первый раз. Холод к человеку, которого он тогда еще не знал. Но сейчас все должно было быть иначе... Она надеялась, что было иначе.
Селена чувствовала то, что не должна была, и упрямо продолжала затаптывать в себе эти чувства. Но этот взгляд, он каким-то болезненным уколом попал в сердце, от чего было не по себе.

- Нет смысла тянуть, верно? - Мягко улыбается она, пытаясь как-то смягчить свои слова, - Еще с момента знакомства вы знали, кем я была, верно? Я только недавно вспомнила тот вечер, в отцовском доме. Я видела вас, но вы... Честное слово, я думала, что была незаметной. Но это не так, да? - Она сложила руки на коленях, словно провинившаяся ученица. Правда ей тяжело давалась, за все годы обмана и хитрых схем и планов. - Вы знали и все равно подпустили меня к себе. Почему? - Она искренне хотела знать. Кошмар этой ночью дал ей понять, что не только Селена здесь играла в игры. Ей позволили начать свою, чтобы увидеть, что будет дальше. Она лишь надеялась, что дальнейший разговор удивит его. В приятную сторону, конечно же...

- Я не была с вами честна, и это, к сожалению, частично было и моим решением. Но сложно отказывать семье, да? Сложно говорить нет тому, кто держал всю твою жизнь в своем кулаке. Я хочу... - Она потупила взгляд, собираясь с мыслями, пытаясь оставаться вежливой и учтивой, - Скажем, что это моя исповедь ко дню зимнего солнцестояния. Если вы готовы её услышать.

Она — схваченная, связанная, отданная в чужие и жестокие руки, но всё ещё непокорная и несгибаемая. Он негромко выдыхает, когда в их поцелуй страсти врывается строптивый укус: его жертва по-прежнему готова бороться, даже несмотря на то, что руки связаны у неё за спиной, а ноги стянуты вместе. Когда поцелуй заканчивается, он прикасается пальцами к губе, и отрывает от Хлои взгляд только на секунду, чтобы посмотреть, нет ли крови. Он не любит, когда его кусают, но сейчас он смотрит на Хлою с усмешкой. Крови нет, а её строптивость ему даже нравится. Она смотрит на него с вызовом, и это вызывает приятное волнение. Он касается её губ указательным пальцам — не слишком долго и очень осторожно на случай, если она попытается укусить, останавливает палец на подбородке и улыбается:

— Это я тебе ещё припомню.

Он слегка выходит из образа, не произносит это ни строго, ни угрожающе, он улыбается ей игривой улыбкой мальчишки, чтобы дать понять: то, о чём он говорит — тоже не больше, чем игра. Он не причинит ей вреда. Он думает: прекрасно было бы подвесить её почти вниз головой и тогда отшлёпать, но едва ли она сможет долго провисеть вниз головой. Да и лупить её тогда стоило бы совсем не рукой. Тогда…

Он смотрит на неё, оценивает — недолго, всего пару секунд. Будь он в привычном ему амплуа, с привычной к связыванию моделью, он и действовал бы в куда более классической манере. Но он знает более мягкие узлы. Он поднимает с постели два мотка верёвки, для бёдер и для груди, и опускается перед Хлоей на колени. Распутывает верёвку на ногах, перебрасывает её через плечо, оборачивает вокруг талии, собирая первые складки на рубашке, продевает концы верёвки через петлю, почти деликатно задирает рубашку на Хлое, полностью обнажая бёдра и бельё, и оборачивает верёвку вокруг бедра — сделав петлю, верёвка поднимается вверх, делает оборот над ягодицами, и он делает такую же петлю на втором бедре и подводит верёвку к талии, откуда начал обвязку. Крепит верёвку чуть ниже петли и повторяет те же петли, чтобы они держали надёжнее: второй оборот, затем — третий, каждый раз переплетая верёвки на бёдрах и ниже талии в изящные ромбы. На середине третьего оборота обходит он её, чтобы зафиксировать и скрепить две части верёвки сзади, возвращается обратно и заканчивает фиксировать бёдра. Остаток верёвки оборачивается вокруг ромба у талии — он закрепляет верёвку там и прячет концы. Это не шоу, и зрителей нет, а ему не нужно быть в образе, и он позволяет себе всего на пару секунд прижаться губами к этому узлу в самом низу живота. Хлоя хочет этого, хочет его прикосновений — в этом он уже не сомневается. Вторая верёвка крепится на верёвке на талии, и он ведёт её выше — пропускает под верёвками на груди, ведёт за спину, обвязывает вокруг узлов и возвращает верёвку обратно: с другой стороны шеи, обернув в узелки над грудью и под ней, и дальше — к узлу на талии. Хироки поправляет обвязку, проверяет, как она держится и не перетягивает ли бёдра, поддёргивает тут и там рубашку, чтобы складки были эстетичнее. Он сдвигает получившийся «ромб» из верёвок на бедре вбок с обеих сторон — третья верёвка завязывается на «ромбе» справа, и Хироки нежно поглаживает Хлою по бедру, прежде чем заставить её поднять ногу.

— Всё хорошо. Я тебя держу, — тихо говорит он и перекидывает верёвку через балку.

Сейчас он уже не дёргает верёвку так сильно и тянет почти плавно — бёдра Хлои поднимаются выше, и он останавливается, когда натягиваются обе верёвки: и закреплённая на спине, и на бёдрах. Следующая верёвка затягивается немного выше колена, и он перекидывает и эту верёвку через балку, чтобы поднять ногу как следует, и время от времени бросает взгляд на лицо Хлои, проверяя, как она. Новая верёвка уходит на то, чтобы зафиксировать согнутую в колене ногу узлом футомомо: два оборота и узел на лодыжке, не перетягивая её, несколько аккуратных спиралей до колена — выходит четыре аккуратных оборота. Обычно он делает всего два, редко три, и они выглядят грубее и небрежнее, но сейчас с его внешностью можно прибегнуть к большему изяществу — Хироки быстро завязывает узлы на каждом обороте (нарочно сделав их с внутренней стороны бедра, чтобы иметь возможность прикоснуться к Хлое там, где кожа нежнее всего) и оборачивает конец верёвки, пряча его. Пускай она чувствует каждое его прикосновение. Пускай теряется в собственных ощущениях: в грубости верёвки и в его ласковых касаниях и поглаживаниях, пускай задаётся вопросом, что же из этого ей нравится: его ласка или его грубость? И пускай она жаждет его грубости так же, как жаждет ласки, потому что они идут рука об руку. Осталась вторая нога, и в целом они закончили — он проводит пальцами по плечу Хлои, убирает волосы с её лица, наклоняется к ней, как будто хочет поцеловать, но так и не делает это: как знать, вдруг она укусит снова? К тому же она ещё не расплатилась за прошлый укус.

Ещё один футомомо на второй ноге — и больше Хлоя не касается пола. Она покачивается на верёвках, и Хироки медленно ложится на пол, чтобы её лицо было над его лицом, и он мог насладиться её беззащитным видом. Волосы падают ей на лицо — хочется протянуть руку и убрать их, и он действительно протягивает руку: он прикасается к ней кончиками пальцев и касается верёвок на груди.

Ты не можешь ничего сделать. Тебе не нужно ничего делать. Тебе не нужно думать о прошлом и о будущем, не нужно искать выход, не нужно бояться, переживать и рефлексировать, не нужно мучить себя вопросом, что делать дальше — у тебя есть тот, кто взял на себя всю ответственность. Сейчас ты можешь позволить себе просто быть. Ты свободна. Это — мой подарок тебе, это — то, как сильно я способен любить тебя. А что другие? Хоть кто-нибудь из них способен дать тебе то же, что отдаю я?

Поднявшись на локтях, Хироки не скрывает того, что он тянется к ней — но снова без поцелуев. Вместо этого, поднявшись с пола, он сжимает верёвки у самых узлов и поворачивает — когда он убирает руки и отступает на шаг, верёвки раскручиваются обратно, и связанная Хлоя делает в них оборот и покачивается снова. Он заходит ей за спину, собирает её волосы, запускает в них пальцы и осторожно сжимает.

— Кусаться плохо, милая моя, — он наклоняется, чтобы шепнуть ей это на ухо.

Его ладонь ложится на её бедро и соскальзывает к ягодицам. Поглаживает, как будто он хочет приласкать её за этот укус. Он не спешит. Указательным пальцем сдвигает трусики слева и справа, чтобы открыть больше кожи, не обнажая её совсем. Первый шлепок осторожный — чтобы они оба распробовали. Хлопок выходит негромким, тем более что на Хлое всё ещё бельё. Следующие шлепки тоже скорее игривы: он даёт Хлое привыкнуть. Он сжимает покрасневшую кожу пальцами, разогревает мышцы, снова похлопывает раз или два. Потом он шлёпает сильнее — шлепок превращается в звонкий хлопок, и за ним следуют ещё несколько хлопков, пока кожа не порозовеет. Он держит Хлою за волосы, заставляя её смотреть прямо перед собой, не даёт ей дёргаться и вертеться и продолжает шлёпать её — последние шлепки не просто звонкие, но и сильные, и он не спешит убирать руку после каждого громкого хлопка и всей ладонью впитывает жар покрасневшей кожи. Наконец, он останавливается. Выпускает её волосы. Опускается перед ней на колено. Снова заглядывает ей в глаза. Тогда-то он даёт волю своему желанию. Он ловит её губы своими и целует её с тем же отчаянием — может, даже с большим, потому что…

Чувствуешь это? Чувствуешь, как отпущенное нам время стремительно и неумолимо утекает от нас, потому что в моей власти связать тебя, но задержать его я не в силах? Я бы затянул его самыми жестокими узлами и оставил тебя здесь, со мной. Я целовал бы тебя. Я любил бы тебя. Я был бы рядом с тобой.

Этот поцелуй — долгий, глубокий, жадный и сладкий, и он падает в этот поцелуй с головой.

— Anata no tonari ni isasete kudasai, — шепчет он, и это всё, что он может разрешить себе, кроме их долгих взглядов глаза в глаза. Ей незачем знать, о чём он думает и в какую бездну смотрит, когда она находится в его недолговечной власти.

Он целует её снова, обхватывает её лицо ладонями, и по его телу проходит дрожь наслаждения: она здесь, с ним, и она в его руках.

Мадс все так же с небольшим еще желанием идет на контакт, но этого достаточно. Пока уж точно достаточно, чтобы у Нормана все плотней складывалась картина жизни мальчика. Маленькими, очень маленькими шагами, но они все же двигаются с Мадсом к тому, чтобы он рядом с Норман чувствовал себя свободнее. Уже вон в машине сидит с ним, когда в начале знакомства, Норман дверь в кабинет оставлял открытой, чтобы у Мадса были возможности уйти сразу и не думать, что его тут загнали в угол. А ведь Мадс, наверняка, понял, что Норман в силе ему не уступит, чтобы полагаться лишь на нее одну, садясь в машину с мыслями, что если Шарп нападет, то он сможет отбиться. Не сможет. Но и Норман не стал бы нападать в машине, на полном ее ходу, где и для себя самого это небезопасно. Норман бы в принципе выбрал открытый бой, чем нападение со спины (не по доблести это — нападать со спины). Но Мадсу этого, конечно, не откуда знать, а Норман лишь хочет надеется, что мальчик, в принципе, уже понял, что хозяин дома не ищет удачного момента для того, чтобы напасть. Норман чуть скашивает взгляд на Мадса и ухмыляется, когда слышит ответ про университет. Ему в этот ответе слышится нотки бахвальства и Норману определённо нравится, что мальчик этим не просто гордится, но и может вот так — хвастаться. Ведь вероятнее всего, Мадс всего добился сам — этого поступления он добился сам, а значит имеет полное право хвалиться, чего нельзя сказать о тех, кто место получил за счет вложений лишь денежных от своих родителей.

— Копенгагенский, значит? — он ухмыляется чуть шире, не сложно сложить во едино знания обо всех учебных заведениях в Дании с тем, которые по праву считаются лучшими университетами в Европе. Норману пусть и не приходилось беспокоиться о том, какой университет подобрать для учебы детям, но он часто общается с разными профессорами по вопросам касающихся находкам в своих экспедициях, от чего хорошо знает и статусность того или иного университета. Копенгагенский действительно был одним из лучших, где Норман и сам не отказался бы учиться, имей он в годы своей юности такую возможность. Он еще раз бросает взгляд на Мадса, но теперь уже повернув голову и задерживаясь взглядом на его лице дольше. Норман больше не ухмыляется — смотрит внимательно, изучающе. Не в первый раз он понимает, что Мадс все же хорошо оценивает свое состояние и не испытывает лишь раз себя же, полагаясь на какое-то везение. У того все же много лет было в запасе, чтобы понять, как его состояние, при котором он чувствует все раздражение и агрессию с этим, влияет на его жизнь. Мадс не был глупым и это в нем Норману все больше нравится — вся эта его здравость мышления, за которым Норман видит еще и нежелание все же вредить людям. Это все восхищение вызывает все так же, потому что Норман знает жажду смерти хорошо — уж кто по-настоящему может ее понять, так это Норман.

---

— Хочу на танцы! — Елена выскользнула из его объятий, дергая с края кровати рубашку и накидывая ее себе на обнажённые плечи. Норман не спешил вставать следом, двинув головой по подушке, наблюдая за каждым движением женщины, с которой они сегодня все их свидание сразу начали у нее в квартире.  Елена кружилась в пространстве комнаты, запрокинув голову назад, давая темным локонам ее волос распадаться на белой ткани рубашки, которую она так и не застегнула. Норман смотрел бы на нее такую часами, завороженный ее красотой, грацией и лёгкостью. По квартире разносилась тихо мелодия из проигрывателя, доигрывая сторону пластинки, что они поставили прежде, чем заняться сексом и теперь Елена кружилась в такт музыки. Норман толкает себя с кровати, встает. Пара шагов до женщины, что сама дается ему обратно в руки — он ладонь запускает под распахнутую рубашку. Ведет по пояснице пальцами, прижимая ближе и уводя в движении под музыку.

— Тебе придётся тогда отдать мне мою рубашку.

— Придётся.

— И скрыть все это… , — Норман ведет рукой по животу, в ладонь берет женскую грудь, мягко целуя в висок, у самого уха целуя после, — как жаль.

Они еще немного танцуют, под отзвуки мелодии в тишине квартиры и шум пластинки, с которой уже соскользнула игла. Норман отпускает Елену из объятий без желания и тихо смеется, когда она быстро чмокает его в губы, скидывает его рубашку и спешит после в сторону ванны.

---

Он Мадса замечает не сразу, а когда замечает — это оказывается уже поздно? Норман чувствует всплеск магии — удушающий горький запах полыни, хлынувший в легкие, переживающий то сладкое, что он вдыхал в них, когда вёл носом вдоль скулы Елены. От нее пахло еще лучше, чем когда они занимались сексом. Она, наверняка, пользовалась духами, которые невозможно купить ни в каком магазине в мире людей и Норман иногда ловил себя на том затуманенном, что бывает, когда вдыхаешь одурманивающий наркотик. Он бросает взгляд за спину — замечает даже не Мадса, а черное, пляшущие пятно его воронки. Оно Норману не кажется каким-то взволнованным. За столько времени общения с Мадсом, он уж постарался суметь структурировать каждый всплеск его агрессии и того, как с этим работает воронка. Но было в ней и что-то не так.

— Кто-то знакомый? — Елена обратно привлекает внимание, проводя пальцами по шее и задевая после подбородок.

— Мальчик. Работает у меня на ферме, — Норман уводит взгляд от Мадса, смотрит на Елену. Что он тут вообще делает? Разве у него завтра не должно быть ещё одного экзамена? Он чуть нахмуривает брови и вновь бросает взгляд через плечо, — и он должен сидеть, готовится к экзаменам, а не танцевать, — тихо добавляет он, оглядывая и компанию парней с девушками, с которыми в этот момент был Мадс.

— Молодость. Будто не знаешь, насколько у людей она необдуманно тратиться зря, — она шепчет это ему на ухо, а после тянет за собой, что Норман все же теряет Мадса из виду, сосредотачиваясь только на Елене и музыке. Он танцует не хуже самой женщины и она этим пользуется, наслаждаясь его компанией.

И все же, Норман теперь в каждом своем движении, учитывал то, чтобы иметь возможность видеть Мадса. Чувствовалось им в этом всем необходимость — не зря ведь в итоге. Первый удар Норман пропускает. Секунду самую первую начавшийся потасовки, когда Мадс бьет парня, столкнувшись с ним случайно. Случайно. Мадс куда-то поспешил уйти и сам же наткнулся на мальчишку, что так же вот, как сам Норман, танцевал со своей девушкой.

— Иди, — Елена толкает его в поясницу, почувствовав всплеск силы в его фоне и сама шагает больше ему за спину. Норман рывком бросает себя вперед, оттолкнув резко в сторону пару мальчишек, что хотели вмешаться и может взяться в драку сами или только оттащить Мадса от того, на кого тот накинулся. Не до разбирательств Норману было в этот момент. К тому же, попытайся они оттащить Мадса, только больше бы его разозлили. Он склоняется, руку Мадса перехватывает ту, что он заносит, чтобы удар новый сделать, сплетает узорами нити и толкает током боли по мышцам мальчишки, дёрнув того на себя. Тот если начнет сейчас сопротивляться, причинит вред себе только больший.

— Все. Ты закончил, — глухо, бескомпромиссно через зубы выдыхает он ему в затылок и дёргает вновь Мадса, но теперь уже вверх, заставляя того встать на ноги, — идём, — Мадса он не отпускает, пальцы сжимает у того на плече и давит так сильно, что тому скорей всего от этого больно. На чужое внимание Норману плевать, а Елена сумеет сейчас разобраться с тем, чтобы никто не вздумал вызывать сюда полицию. Норман тянет Мадса на выход из клуба. Вытаскивает того на улицу и в спину подталкивает после к машине. Ключами сам открывает дверь и распахивает ее для мальчишки.

— Садись, — он смотрит строго, смотрит взглядом того, кто вот сейчас не будет жалеть, понимая всю ситуацию. Вся драка Мадсом начата даже не потому, что мальчишка, которого он ударил, заслужил это. В конце концов, Норман может понять, причины, но Мадс должен был хотя бы найти для себя равного соперника. Вдох, взгляд мимо Мадса на Елену и обратно на Мадса, — сядь в машину, — он требует вновь и еще немного, он мальчишку силой туда затолкает. Норман испытывает даже желание дать Мадсу подзатыльник — вот на этот его, будто даже довольный взгляд. Чего бы Мадсу быть довольным?

Мальчик все же садиться, забираясь в салон и Норман хлопает дверцей, шагает сам не в сторону водительской двери, а обратно к клубу.

— Простишь меня, если я брошу тебя сейчас?

— Я уверена, что ты после старательно исправляешь свои ошибки, потому сегодня так и быть, я не буду сильно сердиться на тебя, — улыбается она ему уже в губы, когда оставляет нежный, короткий поцелуй. Мажет больше помадой по щеке, — иди, а то твой мальчик еще чего натворит.

Он помаду с щеки убирает не сразу, в машину садится и только потом достаёт платок из кармана. На Мадса и не смотрит. Сердится он мальчишку не из-за того, что вечер с Еленой испорчен. Сердится он совсем по иной причине.

— Держать своего слова ты не умеешь, как я понял из твоей выходки в клубе, — Норман трет щеку платком, — почему ты не попросил о помощи? Мы с тобой четко проговорили, что когда тебе плохо, ты пытаешься добраться до меня. Я был в трёх метрах от тебя. Тебе так было нужно кого-то избить? Я бы дал тебе куда день эту ярость. Разве не потому, мы с тобой продумали план? И какого лешего, ты вообще был на танцах? Не у тебя ли завтра один из основных экзаменов? — Норман чеканит каждое слово, мнет платок и толкает его обратно в карман. Он вроде и не имеет права требовать с Мадса никаких ответов, но он — имеет права требовать с него ответы. Он не дал мальчишке убить человека. Он дал понять Мадсу, что вот рядом с ним, он может всю свою плохую энергию перенаправить в ярость в сторону того, кто может за себя постоять.

О том, что герр Фридрих Риссманн отправляется в командировку за Атлантику Юрген узнал, возможно, даже раньше самого герра Фридриха Риссманна – всё-таки он не единственный агент, оказавшийся в тылу врага. Узнал, но сообщать тому заранее, разумеется, не стал: работа и личная жизнь, по его мнению, не должны иметь взаимного влияния. Даже в случае, если своей личной жизнью ты вовсе никак не препятствуешь своей работе, всё-таки, переступая порог дома, ты должен оставлять пальто на вешалке в коридоре, а не нести его в дальние комнаты.

Услышав о приближающейся командировке Риссманна, Юрген в мгновение стих, чего не мог не подметить всегда внимательный Шлёндорф. «Что, Юрген, будешь скучать по своему истязателю?» – «Ну а как же, он ведь уже совсем как родной стал». Они засмеялись, и Юрген, кажется, смеялся немного громче необходимого, пока внутри разливался чёрный дёготь, заставляющий сердце неприятно дёргаться от каждой мысли о командировке.

Фридрих не сказал ему о приближающейся командировке, когда они сидели на кухне, запивая привкус дешёвых американских сигарет сладким липовым чаем. Юрген сильнее кутался в громадный тёплый плед, но ни о чём не спрашивал. Говорить о работе с каждым разом становится всё сложнее, да и будет ли толк от слов, всё равно не способных на что-либо повлиять? А потом они встретились в ресторане. Ну, как встретились: Юрген вновь проявил приятную начальству инициативность и сам предложил выбраться «в поле», а Фридрих наверняка заметил поглядывающего на его столик господина в костюме, чьи манжеты едва скрывают следы от верёвок на запястьях. Наверное, это был первый раз, когда Фридрих в целом видел его в костюме. Не в привычной форме цвета мокрого асфальта, а в хорошем светлом пиджаке и при неприметном галстуке, благопристойно приспущенном во мне летнего зноя.

А потом Фридрих уехал. Так ничего и не сказав, но, вероятно, всё-таки предполагая, что ему не всегда необходимо о чём-то говорить, чтобы быть уверенным, что Юрген об этом знает. Дни покатились один за другим, сливаясь в неразборчивую потную массу – лето в Берлине не упустит возможности отыграться за три сезона дождей. На Западной стороне Юрген больше не появлялся: а зачем, если его объекта всё равно там нет. Зато обычно обделённые друзья и близкие знакомые возликовали – давно не наступало периода, в который Юрген бы практически каждый вечер не проводил бы в компании кого-то, кто очень давно хотел с ним встретиться. Кто его ждал. Звонил. Не упускал бы возможности напомнить, что работа – это ещё не всё, а в жизни периодически всё-таки встречаются люди, готовые тормошить тебя всякий раз, стоит тебе начать заворачиваться в плотный кокон. Да и потом, постоянное просиживание в штабы за монотонным перебором бумаг и обеденным покуриванием в компании Шлёндорфа постепенно начинает угнетать. Юргену нужна была встряска. Продолжительное утопание в будничных субстанциям чаще всего ни к чему хорошему не приводит – исключительно к возникновению самых безумных идей.

— Мам, а ключи от дачи где лежат? В коридоре я их не нашёл.

Звонок не просто междугородний, заграничный – едва ли не запутавшись в проводе, Юрген поддерживает трубку плечом, в четвёртый раз перебирая каждый из шкафчиков тумбочки возле двери. Разумеется, член секретариата имеет возможность совершить даже подобного рода звонок из своей собственной квартиры, да только она явно не предполагает решение столь несущественных вопрос. Но до октября родителей в городе не будет. Отца вызвали в командировку в Москву, а мать не захотела сидеть в квартире в одиночестве в его отсутствие. «Посмотри справа от телевизора. Я переложила их перед отъездом. У тебя всё в порядке?». Они разговаривают ещё примерно пятнадцать минут, несмотря на стоимость этого разговора. Мама рассказывает о том, что в Союзе всё совсем туго, и что в пересчёте на рубли они могут жить, ни в чём себе не отказывая даже в большей степени, чем в дома. Юрген – о том, как вчера виделся с Мартином, а того как раз месяц назад родился сын и они хорошенько обмыли эту запоздалую новость. О том, что в Берлине тоже жарко, что у него сейчас что-то вроде отпуска, который недели через полторы уже должен подойти к концу. На этих словах Юрген улыбается в трубку. А мать наверняка улыбается в ответ: в его голосе достаточно жизни, чтобы поверить, что у него на самом деле всё хорошо. А скоро будет просто замечательно.

Выбить себе незапланированный поход на ту сторону совсем не нужно – ему даже не нужно врать о пункте своего назначения. Юрген заверяет, что хотел бы поменять кассеты перед возвращением Риссманна и забрать пару тетрадей с чердака, и подобная предусмотрительность не вызывает каких-либо подозрений. К написанию письма он приступает накануне вечером. Справа от печатной машинки поставлен стакан хорошего шнапса, между зубов зажата дешёвая советская сигарета, а волосы всё ещё влажные и взъерошенные после душа. Ну чем не бедный писатель, готовый приступить к созданию своего шедевра? Разница в разве что чистоте натянутой майки и стоимость квартиры, в которой творец собирается корпеть над своим произведением.

В том, что писать, не было никаких сомнений: каждое необходимое слово уже готово было сорваться с кончиков пальцев. Вопрос лишь – писать как? Всё те же пальцы отбивают ровный ритм по столешнице, периодически отвлекаясь на том, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу. Проходит не меньше пяти минут, прежде чем Юрген усмехается в сигарету и начинает с особым рвением приступает к своей гениальной идее. Это будет нагло. Возможно, даже слишком нагло, но явно не больше, чем в тот раз, когда он на глазах у Фридриха с чистой и спокойной совестью пытался вскрыть дверь его кабинета: и кстати вскрыл. Ему не нужна дополнительная бумага, чтобы воспользоваться шрифтом в обратную, непривычную сторону – он здесь, всегда в его голове. В какой-то степени его использование может походить на кражу, но, с другой стороны, оно увеличивает шанс того, что только Фридрих сумеет понять истинный смысл написанного, а значит единственная цель послания будет достигнута. Послания на самом деле безумного: у Юргена нет ни единого сомнения в том, что его адресат обязательно ответит ему согласием.

А потом начинается ожидание. Как патока тягучее, но на редкость кислое и терпкое. Юрген предпочитает прятаться от него в толпе. Шумной и радостной от возможности его видеть: пригласить старых друзей к себе в квартиру он не может, поэтому организует вечеринку для самых близких у родителей. Ничего, в былые времена ему приходилось отдраивать эти комнаты и от той же самой, но куда более безбашенной компании. Юрген пьёт. Довольно много пьёт, но ещё больше танцует под новые хиты и мелодии его юности. И совсем ни с кем не целуется. Даже потом, когда в конце недели отправляет в клуб и танцует, и пьёт в несколько раз больше. Он сам себе удивляется. А потом долго курит в ночную темноту, стоя на собственном балконе, пока в ушах всё ещё звучат оставленные вдалеке басы.

Ответ приходит не раньше, и не позже этого времени, когда Юрген о том и предполагал – обладание информацией позволяет рассчитывать подобные возможности наперёд. Разумеется, он знает не только день, в который Фридрих возвращается в ФРГ, но даже номер его рейса. Какая-то совсем дурная его часть даже подумывает выпросить у Шлёндорфа ещё одну прогулку на то сторону и встретить вернувшегося в аэропорту, – хотя бы посмотреть на него издалека, – но здравый смысл, раздавливает эту глупую идею даже прежде, чем она успевает обрасти хотя бы относительно телесным обликом. Нет. Это было бы уже слишком. Он ждал уже целый месяц, а ещё несколько дней ожидания ради того особенного, что он придумал, определённого того стоят.

Ключи на самом деле находятся в шкафу справа от телевизора. Юрген приезжает на дачу за день до обговоренной даты в компании целых трёх пакетов с продуктами и одной дорожной сумки: ему нужно успеть привести дом в порядок до приезда его единственного гостя. И это на самом деле дом. Не домик. Полноценное жилище с достаточным количеством спален, чтобы вместись самых близких отцовских гостей с их семьями и возможно даже домашней живность. Юргену было примерно семь, когда отцу по службе выделили довольно обширный участок в Бабельсберге. Несколько лет ушло на то, чтобы построить дом и облагородить территорию, и с момента завершения ремонта не было ни лета, чтобы Шрётеры не провели здесь хотя бы пару летних недель. Бывали годы, когда они с матерью и вовсе после начала каникул уезжали сюда, а отец до наступления отпуска посещал их каждые выходные. Соседние дачи, разумеется, принадлежащие таким же политически существенным лицам государства, располагались неподалёку и не в таком большом количестве, но буквально пары мальчишек, может быть даже не совсем его возраста, было достаточно Юргену для того, чтобы отлично проводить здесь время.  И это были поистине счастливые годы. Он перестал присоединяться к родительским после того, как бросил университет и выбрал совсем иную для себя дорогу. Это вовсе не значит, что с тех пор он здесь ни разу не был, скорее больше никогда не чувствовал себя здесь таким защищённым и свободным одновременно.

Уборку дома, хотя бы на его взгляд основных комнат, он заканчивает ближе к вечеру. Уставший и ужасно голодный – целый день он перехватывал в лучшем случае колбасу с хлебом – он до полуночи жарит картошку, в перерывах вновь закуривая и почитывая откапанный где-то томик Цвейга. После очень позднего ужина сил хватает только на то, чтобы добраться до постели и мгновенно отрубиться на свежепостеленных простынях.

Единственное, о чём он не знает, так это на каком именно поезде решит отправится Фридрих. Поэтому на всякий случай принимает решение отправиться заранее: будет лучше, если он подождёт его возле вокзала, чем гражданин вражеского государства будет вынужден его дожидаться. Завтрак ограничивается недоеденной вчера картошкой и всё той же колбасой. На пёструю белую рубашку в зелёную крапинку накидывается старая кожаная куртка – самое то, под контрабандой провезённые с запада джинсов. Юрген почти выходит из дома, но задерживает руку над корзинкой, в которую вчера опустил ключи от машины. Нет. Для такого особенного дня у него есть для Фридриха кое-что поинтереснее.

Погода сегодня, в противовес вчерашней, не в пример солнечнее, а потом в какой-то момент Юрген даже вешает курку на сиденье. Он рассчитывал провести в ожидании значительно дольше, но хорошо знакомая фигура появляется на горизонте приятно раньше его справедливых предположений. Едва его заметив, Юрген тут же отрывается от мотоцикла, вынужденного послужить его спине точкой опорой, а под аккуратными усами тут же растягивается самая светлая улыбка.

— Герр Риссманн, — сердце тут же ускоряет свой темп, и Юрген не может не удержаться, чтобы не сделать несколько шагов ему навстречу. – Вот это приятный сюрприз.

Когда расстояние с ними уменьшается до минимального, Юрген не может удержаться, чтобы его не обнять. Крепко, даже горячо, сжать посильнее и похлопать по спине – так, как это делают друзья, которые давно надеялись на встречу.

— Как я вижу, вещей вы взяли с собой немного, — разжав объятия, он продолжает держать ладонь на его плече, а затем полубоком поворачивается к своему сегодняшнему транспорту. – Это хорошо, вам будет удобнее их держать во время нашего путешествия.

Как он не выдыхает от облегчения, когда слышит за спиной хорошо уже знакомый голос Оуэна — это отдельный вопрос. Потому что где-то внутри себя Трэвис совершенно точно выдыхает и даже благодарит Господа за ниспосланную милость в лице одного очень злого на язык легавого, которому самое то схлестнуться с другими легавыми: уж у него это выйдет куда лучше, чем у Трэвиса. Интересно, а эти двое не могут его узнать? А что будет, если узнают?

(Ну да, Трэвис, вот ты его узнал — и что?)

Но это именно то, о чём он просил — умный человек, который умеет думать головой и придумает, что им делать. Они с шотландцем, конечно, прошлись по тому, что каждый должен говорить, если до них доберутся коллеги Оуэна, но одно дело пройтись по этому с Оуэном и совсем другое — пытаться вспоминать всё это в одиночку, да ещё и вот так… неожиданно. Но теперь-то… теперь всё будет иначе.

— От мамки твоей убегал, — тихо выплёвывает себе под нос Трэвис. Не то чтобы его развлекало поминать чьих-то мамок (потому и выходит так неловко), но он знает, как должен вести себя человек вроде него, когда ему задают вопросы, на которые он не хочет отвечать — проходил ещё в армии, а полезно до сих пор. Только окружающие теперь говорят с этим всратым южно-английским акцентом. Даже сраный шотландец.

Он мрачно наблюдает за тем, как Оуэн выкидывает сигарету и позволяет надеть на себя браслеты, дотягивает свою, метким щелчком отправляет её в урну и, выдохнув для приличия в сторону (рано пока нарываться и получать по морде), подставляет легавому руки для браслетов и миленько улыбается.

— Смотри-ка, Оуэн, мальчики по вызову и правда зовут меня на свиданку, — он со звоном потрясает в воздухе браслетами, как будто если их не поднять повыше, Оуэн их не увидит, и громко гогочет над собственной шуткой.

Ну ладно, нарываться — но только чуточку.

Это пиздеть в глаза, да ещё и без подготовки, Трэвис умеет из рук вон плохо. А вот трепаться без остановки, и чтобы всё не о том, о чём нужно — это всегда пожалуйста. Он и нарывается — в бочину ему влетает тяжёлый острый локоть, заставив Трэвиса дёрнуться, мотнуть головой, клацнуть зубами и зашипеть сквозь них. Ударил бы в живот — Трэвис бы пресс напрячь успел, но тут, конечно… гнилой приёмчик.

— Ай, какие у тебя локоточки острые, м-м-м… — не сразу, но разогнувшись, Трэвис щурится, как распоследняя ирландская босота, и даже акцент его становится как будто бы ещё заметнее, когда он преувеличенно озабоченно обращается к ведущему его (как будто он сам дойти не может) к машине копу. — А что, чувак, миссис твоей часто дома не бывает? Не-не-не, ты не подумай никаких угроз! — он ажно ахает, когда легавый награждает его очень недобрым (от такого мухи, наверное, на стенах мрут) взглядом. — Ужо какие тут могут быть угрозы-то? Просто раз твоя миссис тебя обедами не кормит, так может, кого другого кормит, пока ты на службе? Ты бы аккуратней, бабы — они…

Его встряхивают за грудки, и Трэвис весь подбирается, готовясь к удару, а там… потерпеть? самому ударить? Руки у него по-прежнему скованы спереди, и даже со скованными руками он может этого молоденького детектива отмудохать так, что тот ещё не скоро перестанет во рту осколки зубов находить.

— Детектив! — настигает их обоих голос старшего напарника этого вспыльчивого молодчика. — Мистер Моран просто неудачно шутит. Он больше так не будет, иначе мы подумаем, что он провоцирует полицию и оказывает сопротивление. Да, мистер Моран?

Моран смотрит на второго детектива, осклабившись в широкой улыбке, и кивает — размашисто, всей головой, как форменный идиот.

— Да, детектив! — гаркает он — нарочно чтобы молодой поморщился. — Буду нем, как белка, обожравшаяся орехов!

В морду его так и не бьют — только прикладывают макушкой, когда усаживают в автомобиль, «позабыв» подставить руку, как копы обычно это делают, чтобы долбоёб какой-нибудь не рассадил себе башку и не свалил на них, да ещё заталкивают внутрь. И если первое вполне терпимо, то когда Трэвис приземляется на заднее сиденье на задницу, у него перед глазами начинают плясать цветные пятна, и приходится приложить огромные усилия, чтобы не издать ни звука, даром что сам он в это время весь изгибается, лишь бы оторвать зад от сиденья. Опускается он медленно и тяжело дыша — как всегда, на здоровую половинку жопы. Его снова клонит прямиком к усаженному рядышком Оуэну, и он тихо хихикает. Неловко садится, ухмыляется Оуэну, мол, ничего, мы ещё повоюем, и проводит пальцами по губам от одного уголка к другому, изображая молнию, на которую закрыл рот.

Забавно, что младший настолько дёрганный — вроде как примерно их ровесник, можно уже научиться держать себя в руках, а посмотри ж ты. А это ещё Трэвис себя всегда считал слишком резким: скажи ему что про матушку, и он уже с катушек слетает.

— Не понимают люди шуток, — громким шёпотом делится он с Оуэном.

Алистер все же не ошибся в том, что их с Трэвисом разделят, не дав даже после секундой встречи, где-то в коридоре или же в камере, когда одного закончат допрашивать, а второго только поведут на допрос. Так у них была бы возможность хотя бы взглядами переглянуться, дав друг другу понять, что все идет по тому плану, по которому они два дня назад прошлись, продумывая алиби на день и вечер с ночью. Объясняющее то, почему Трэвис хромает и откуда в нем дополнительная дырка. И Алистер не ошибся в том, что именно Морана первым поведут на допрос, оставляя его ждать, чтобы после, наверняка, использовать всю простоту Трэвиса, подлавливая на допущении мыслей, что тот мог сдаться, да рассказал все ж правду. Ему могли пообещать, что он останется лишь свидетелем, ведь оружия с его отпечатками нет, потому его слова против слов Оуэна и вот, он уже под защитой. И было бы, действительно не плохо, дай ему возможность увидеть Трэвиса, по поведению того, Алистер понял бы достаточно, что после бы использовал для лжи, которую перестроил бы, уже основываясь на показаниях Морана. Но детектив Дейвис не был дураком. По одному только поведению уже, наверняка, просчитал то, кто из двоих мужчин более сложен в возможностях продавить, подлавливая на вранье, потому каждое дальнейшее действие его продуманно. И Алистера из камеры выводят раньше, чем туда приведут Трэвиса. Заводят во вторую комнату для допросов и оставляют одного. Он сидит спокойно — откинувшись на спинку стула, как сидел чуть ранее на стуле рядом с Сесилом, обсуждая то, за что обвинения уже будут более серьёзными, чем по тем возможным вещам, по которым их сюда с Трэвисом вообще притащили. Думает о том, что в принципе, может не отвечать на вопросы детективов, что не предъявили ему никаких обвинений, а, следовательно, права ему тоже не зачитывали, а значит, все, что может сказать, они используют против него в любом случае. Он ведь в состоянии выдержать длительное молчание, с которым сам же поиграет на нервах и детектива Дейвиса и его молодого напарника (наверняка, именно молодой первым выйдет из себя, а расшатанные нервы — это ошибки и быть может оно приведет к тому, что он узнает, что из улик у детективов вообще есть и могут ли они предъявить уже сейчас ему с Трэвисом, обвинения или все это лишь пустая трата времени и запугивание). Для него главное, чтобы Трэвис выдержал допрос, придерживаясь той лжи, которую он для него придумал.

Он проходит взглядом по стенам. Лениво. Безразлично в том, что замечает трещины на бетоне и бурое пятно на одной из стен, что наверняка когда-то было чьей-то кровью, затертое теперь чистящими средствами. Комната для допросов не имеет окон, а свет такой белый, что глазам должно быть больно — бьющий только сильней по ним отражаясь от серых бетонных стен. И поморщиться бы, но Алистер выдерживает. Алистер знает причины, по которым все в этой комнате играет не на руку того, кого привели на допрос. Он лениво смотрит на дверь — одну только дверь, которая ведет на выход из комнаты, она должна вот-вот открыться, его уже достаточно здесь продержали одного, чтобы больше не выжидать, нагнетая одиночеством то, что заставит подозреваемого больше нервничать. А еще он знает, что за той единственной стеной, на которой все же имеется окно, стоят и наблюдают за ним, как и через камеру, которая писала все, мигая красным огоньком. На его вкус, с допросом они слишком затягивали. Достаточно было и минут пятнадцати наблюдения за ним, чтобы понять, что Алистер не из тех людей, что из-за ожидания начнет нервничать, давая карты открытые на руки детективам. У всего есть тончайшая грань, в их работе она особенно чувствительна к тому, когда может быть уже поздно, чтобы добиться нужного результата. Чуть передавить (переждать) и все посыплется, как карточный домик, рассыпаясь от одного порыва лёгкого даже ветерка.

И когда в комнату заходят детективы — он только еще более спокоен, чем был в момент, когда его вывели из камеры, сопроводив до комнаты для допросов. Алистер наблюдает за мужчинами лениво (наигранно лениво — будто считает себя в разы умней, уже обыграв детективов в этой игре), скрестив руки на груди, он переводил взгляд с молодого детектива на его напарника, когда они, отодвинув стулья, садятся напротив. Раскладывают не торопясь тонкие папки по столу, и вот на них Алистер смотрит с куда большим интересом (хотя допускает то, что часть из них прихвачена ради массовости и в них бумаги совершенно по другим делам, что не касаются его дела с Трэвисом).

— Не хотите рассказать нам о событиях, что предшествовали ранению мистер Морана?

— Вы предполагаете, что после того, как мы с ним упились вдребезги, я смогу вспомнить события те, что чему-то там предшествовали? — Алистер дергает бровью, смотрит напрямую на детектива Дейвиса, — я в том состоянии имя то свое с трудом вспомнил бы. Но предположим, я помню, как мистер Моран, — он кривится в смешке, будто забавно то, что долбоеб Трэвис вдруг стал мистером и для Алистера это совершенно непривычное для восприятия звучание имени его друга, — пытался поспорить со мной, что я нихуя не осилю детскую горку. Или сам сломаюсь или она подо мной сломается. Ну, вот я и сказал ему, чтобы лез первым, раз такой дохуя умный и если сможет он, я куплю нам следующую бутылку, ведь та, из которой мы продолжали пить, была почти уже пустой. Вот он и полез. А там или гвоздь был, или еще чего… — он жмет плечами. Замолкает. Смотрит на детективов взглядом «вот же доебались, вас бы начать пытать после похмелья, много бы вы вспомнили?».

— Но при этом, вы каким-то образом, если верить словам мистер Морана, сумели все же зашить рану, хотя разве не правильней было обратиться в больницу? Вы пьяны, а он ранен.

— Вы хотите, чтобы я вам логично объяснил поведение тех, кто вот именно что, был пьян? Очень сильно пьян. Так пьян, что впору клясться, что я в ту ночь видел единорогов, которые за нами гнались и от которых мы убегали. Но я точно от какого дерьма убегал, потому что на утром, когда отоспавшись, проснулся, я был по уши в какой-то земле. Или это были псы? Пес? Ну, знаете, такой только с пьяни привидеться и может. Огромный, трехголовый. Я еще Трэвису говорил, а давай погладим, а он все канючил «я истекаю кровью», да «истекаю кровью». Все веселье по пизде. Устроил истерику. Пришлось вспоминать те навыки, что получил в армии. Зря, что ли три года в отряде санитаром был, эту хуйню не вытравить даже литрами поганого бухла, — он кривит губы в усмешке. Если уж детективы подняли его дело, в нем есть все то, о чем он сейчас говорит. Там не только уголовное прошлое, с арестами за мелкие нарушения закона. Но и про службу в армии. И про несуществующих родителей, что померли, когда Оуэну Бэйрду было всего пятнадцать, потому все будущее пошло через место совсем не приличное. Не помогла даже армия.     

— То есть, вы говорите, что ранение мистер Моран получил случайно, просто потому, что вы решили прокатиться с детской горки?

— А зашивали то вы его чем?

Вопросы звучат друг за другом, и Алистер ведет взглядом с лица на лицо, решая, что для начала ответит на вопрос детектива Дейвиса, ведь про то, как Трэвис получил свое ранение, он уже сказал.

— В той заброшенке, на которую мы набрели, когда Трэвис меня тащил от пса, все ноя, что нехуй тупить, а то он сдохнет от потери крови, я и нашел после набор для шитья. Там еще были клетки. Да столы, как в операционной. Хуй оно конечно знает, что за место. Может мне клетки привиделись, как и пес, что преследовал нас. Ну, я и зашил его.

— Не подумав, что этим самым, можете занести грязь в рану или игла могла быть не безопасной?

— Вам напомнить о том, что мы были вусмерть пьяны? В таком состоянии, в котором были мы с мистером Мораном, люди решают переплыть Темзу брасом.

— Мистер Моран нам поведал иную историю того, почему же он хромает, — заговаривает молодой детектив, открывая в этот же момент одну из папок, что лежали перед ним и, наверное, ждет, чтобы на лице Алистера хоть какое-то напряжение появилось, что выдаст эмоции того разом, но ничего не дождавшись, взгляд опускает в бумаги. Алистер же ждет то ли продолжения, чтобы детектив объяснил ему, что же им поведал мистер Моран, то ли просто не торопится топить себя же, если Трэвис действительно не выдержал и рассказал обо всех реальных событиях того дня и вечера с ночью. Хотя в этом Алистер сомневается больше, чем в попытках детектива подловить его самого на лжи.

— Вы что-нибудь знаете о перестрелке на одном из складов, что находится неподалеку от того места, где вы с мистером Мораном провели ту ночь, якобы убегая от какого-то пса или чем вы там занимались? — этот вопрос задает уже детектив Дейвис и тоже открывает одну из папок, после разворачивая ее и подталкивая ближе к Алистеру, — видели когда-нибудь это? — ему показывают фотографии ящиков с оружием, которое было полицией обнаружено на складе. Алистер смотрит внимательно, так смотрят, только если видят что-то новое для себя, но хотят быть полезными, потому смотрят во все глаза и придумывают важность, с которой можно сказать «да-да, я видел, я могу быть полезным». Но он качает головой в итоге отрицательно.

— Впервые вижу, да и если бы я слышал о перестрелке, это была бы новость интересней той, что в жопе Трэвиса появилась еще одна дырка, чтобы мы обсуждали в баре этот факт, а не стрельбу.

— Хорошо. Но, может, вы узнаете это? — фотографии перетасовываются и перед ним выкладывают несколько новых, на которых теперь он может видеть детали автомата, и Алистер сощурив взгляд, всматривается в снимки, тихо хмыкает. Автомат, наверняка тот, что он разобрал и раскидал по мусорным бакам, пока они все дальше уходили от склада и приближающих патрульных машин полиции. Что ж, он должен отдать должное своим коллегам, они проделали хорошую работу, раз смогли отыскать оружие.

— На нем есть отпечатки, мистер Бэйрд, — заключает холодно молодой детектив (как же у него фамилия? Алистер не запомнил, а переспрашивать теперь хотелось еще меньше, чем отвечать на вопросы), — как вы думаете чьи? И может, хватит ломать комедию о том, как именно мистер Моран был ранен?

— Так, а кто ж ломает ее? Вы ж, по всей видимости, знаете верную версию этой истории, раз мистер Моран рассказал вам правду. Возможно, он был все же менее пьян, чем я, раз помнит все, а может, так перенервничал в своей истерике, что сдохнет от потери крови, что протрезвел и потому опять же, все помнил лучше меня. И если это так, то может, и мне поможете восстановить всю хронологию той ночи? А то знаете, ну как-то хуево жить с провалом в памяти, — он кривит губы и смотрит, не моргая в глаза молодому детективу, — и я не могу знать, чьи отпечатки вы нашли или вы хотите, чтобы я догадался? Возможно, я путаю, но мы не на программе миллион за пять минут, чтобы я тут играл в угадайку.

Ему бы вздрогнуть, когда удар ладони по столу вышел громкий, злой и несдержанно яростный. Когда молодой детектив подскочил на ноги — это могло даже напугать, с ожиданием, что ну вот сейчас, ему точно ребра пересчитают и та красная лампочка на камере, перестанет мигать, обрывая запись допроса.

— Вашему напарнику, не мешало бы тоже как-нибудь напиться, чтобы нервы расслабить, а то у него они совершенно ни к черту, — вставляет он спокойно, следя взглядом за молодым детективом, но больше внимания он уделяет его старшему напарнику. Алистер вздыхает, — если вы хотите предъявить обвинения, то самое время это сделать.

— Если бы мы хотели предъявить обвинения, мистер Бэйрд, вы и ваш друг, уже ехали бы в окружную тюрьму. Но вы не впервые сталкиваетесь с полицией, потому вам ли не понимать, что если нам будет нужно, мы можем вас и без предъявления обвинений, продержать в камере семьдесят два часа. Вас, как того, чьи отпечатки мы нашли вот на этом оружии, — детектив Дейвис палец упирает в снимок, — и что-то мне подсказывает, что если мы добьемся медицинского осмотра мистера Морана, то рана будет не от гвоздя, на который он напоролся.

— Если бы у вас, были мои отпечатки на оружии, которое вы мне сейчас предъявляете, вы бы не просто грозились закрыть меня без предъявления обвинения на семьдесят два часа, а как раз предъявляли обвинения и оформляли бы документы на перевоз меня под стражу в окружную тюрьму. Но вы этого не делаете, потому что знаете, что если предъявите мне то, чего у вас нет, подключится адвокат, и я уже через час выйду отсюда, а эти улики после, не примет судья, потому что вы своими действиями, сделаете их ненадёжными.

— Ты…

— А вашему напарнику сейчас лучше точно успокоиться, потому что стоит ему меня ударить, я даже не буду дожидаться предъявления мне обвинений, чтобы связаться с адвокатом. Или вы думаете, что у такого, как я, его нет и быть не может? — у Алистера и голос не дрогнул, хотя на плече его наверняка будет синяк от того, как молодой детектив сжал на нем свои пальцы, рванув вперед, желая явно опрокинуть стул вместе с подозреваемым. Он смотрит на детектива Дейвиса, пока тот думает.

— Коннор, отойди, — отчеканивает он после пары минут наступившей тишины и Алистер эти минуты с трудом держит в спокойствии себя, не дав на лице скользнуть все же боли. И только теперь он взгляд переводит на парня, когда тот пальцы снимает с чужого плеча и слушает уже, но не смотрит на детектива Дейвиса, — вы задержаны до выяснения всех обстоятельств, в связи с найденным оружием и нечеткими отпечатками на нем, что совпадают с вашим. Мистер Моран может быть свободен. Коннор, позови дежурного, пусть мистера Бэйрда проводит в камеру, а Морана отпустит.

На ноги его дергают не церемонясь. Дежурный офицер получает все нужные распоряжения, выводя после Алистера в коридор и ведя в сторону камер. Открывая ту, в которой Алистер и находился в ожидании допроса — там теперь сидел и Трэвис.

— Моран, выходи, свободен, — будто в камеру двоих не уместить, все они с Трэвисом не могут в ней побыть вдвоем. Вот и сейчас Алистеру войти сразу не дают, держат у вдоха, поставив чуть дальше, чтобы суметь его контролировать, но и Трэвиса тоже, приказывая тому выйти. И Алистер посматривает только на Трэвиса в ожидании, когда тот выйдет. Это не плохо, что они отпускают Морана. Врать одному проще, чем думать сразу и за себя и за Трэвиса.

От новых обязанностей Эдгар уворачивается с энергией контуженного медведя.
И с тем же изяществом.

Все, что угодно, только не лупоглазые первогодки, только-только познакомившиеся с чудесным миром магии.
Чего ему точно не хватает для полного счастья, так это стайки щенят-сироток, абсолютное большинство из которых оказалось на пороге Академии, потому что их больше некому было учить.

Толпа детей, отчаянно нуждающихся в родительской фигуре?
Хера с два.

Эдгар доходчиво и внятно объясняет, почему он совершенно не годится для этой работы. С цифрами и графиками. И шкалой, где Драйден находится в одном конце, а педагогические таланты — в другом.
До изобретения пауэрпойнта остается еще восемьдесят лет, так что для большей выразительности остается использовать только собственную физиономию.

Два следующих года Эдгар проводит в местном архиве, твердо намереваясь, раз уж им так всралось, приносить Академии пользу любым другим способом помимо непосредственно преподавания.
Потом от скуки начинает вполне буквально тошнить, и кое-какие приоритеты он все же пересматривает.

Допустим, он попробует еще раз, но с определенными условиями. Эдгар вполне здраво оценивает свои способности и свой же отнюдь не безупречный характер, поэтому — никаких общеобразовательных программ, только факультативы.
С вступительными тестами.
И с возможностью выпиздить отстающих на мороз.

(что значит, это уже лишнее)

Ладно, оставляем только вступительные.

(что значит, никто не справился)

Понабрали, блядь, по объявлению.

Когда ему доступно растолковывают, что ученики так называются именно потому, что их сперва нужно чему-то научить, Эдгар искренне удивляется и слегка расстраивается.
Объяснять у него получается примерно также, как у пьяного бати, который помогает сыну с математикой.

(не получается? а ты подумай)

Справедливости ради, он все-таки старается, хоть и без пылкого энтузиазма.
И даже пытается не закатывать глаза к затылку, когда подростки вполне предсказуемо оказываются бестолочами.

С высоты полученного опыта чаша терпения собственных бывших наставников кажется священным Граалем: чем дольше Эдгар общается со студентами, тем меньше понимает, как его самого не угандошили еще на пороге Академии.
Повезло, видимо.

Желающих перенимать у него вековую мудрость оказывается не так уж много, и те довольно быстро отсеиваются — остаются либо мазохисты, либо энтузиасты.
Рихтгофен, от чьей рожи подташнивать начинает уже на вторую неделю, по его мнению, успешно совмещает.

Настолько успешно, что Эдгар искренне мечтает отделаться от него максимум в октябре.
В ноябре, если что-то пойдет не по плану.
...ладно, март — это самый край.

(да какого ж хрена ты все еще здесь, болезный)

Еще одно неприятное открытие, которое Драйден делает в новом для себя амплуа — дети могут быть способными и все равно раздражать.
От Райнера хочется только одного: чтобы он, наконец, отвалил. Со своими вопросами, кошмарным акцентом и концентрированной аурой рейнского сепаратизма — обратно в ту дряхлеющую династию, из которой его, по всей видимости, тоже попытались вышвырнуть, когда сдали на обучение.

(если так, он вполне понимает их мотивацию)

Справедливости ради, неприязнь оказывается целиком и полностью взаимной.

— Хорошее воспитание не заканчивается на одном только умении вовремя закрыть рот, — не оборачиваясь, комментирует Эдгар. — Оно также подразумевает, что нелестные эпитеты даже про себя стоит думать потише. Странно, что родители тебе этого не объяснили: практика, вроде бы, вполне распространенная в ваших кругах.

Райнер, когда он все-таки на него оглядывается, выглядит настолько вежливо-озадаченным, что впору умилиться и расплакаться.
Эдгар отвечает тяжелым взглядом человека, который был стар для этого дерьма еще лет пятьдесят назад: если кому-то здесь кажется ужасно смешным открывать собственные мысли — пусть даже тщательно подобранные для того, кто может услышать — на факультативе, посвященном ментальной магии, то он явно не входит в число ценителей.

Весело ему, значит.
Драйдену, может, тоже повеселиться хочется.

— Симпатичные декорации, — он по-прежнему не улыбается, но в глазах появляется хищное выражение, которое только усиливается, когда Райнер запоздало смотрит по сторонам.
Вместо безликих стен Академии — потемневшие от времени деревянные панели и темный рисунок обоев.
Вместо одинаковых длинных парт и скамеек — низкие диваны и столик с гнутыми ножками в лужице жидкого света от небольшой настольной лампы с угольной нитью.

— И интересные представления о безопасности. Родовое гнездо, полагаю?

Вот теперь растерянность становится искренней.
А Эдгару, в свою очередь, и правда становится очень весело.

[indent] Ён откидывается на спинку стула, заламывает руки за шею и ведет головой из стороны в сторону в мнимых попытках стереть усталость. Хрустит, пока чернильный блеск меркнет на краях стекляшки в сорок карат; навскидку. Джун крутит камень в руках без особой вовлеченности в процесс, оценивающе цокает и Ён вторит ей, прищелкивает языком, словно подтверждая сказанное. Расчет за определенный тип услуг берет свое начало в кошельке заказчика и заканчивает явно не в мягком бархате и малахитовых стенах. Ён подвигается ближе, упирается локтями в стол и бездумно скользит глазами по увлекательным теням от резьбы на шкатулке, самому изделию, кочует по всему незваному на письменном столе, пока не упирает взгляд в Эрин Морган.

[indent] «Бонус» — говорит Эрин. Задаток, ценой и ценностью превышающий оплату счета-фактуры на художественное воплощение всех ее затаенных желаний и изысков стандартного набора. «Приносит удачу» — льет дальше. Так сказали Эрин, уверили, что стоит только пожелать и вселенная услышит, и под дудку крысолова притянет фортуну, удачу и фатум в едином обличье; неволей, но главное — результат. «Брак, но стоящий» — разбирайтесь своими силами, ее дело — предложить, заинтересовать, бросив собакам кость; остальное — уже на усмотрение псов. Только согласие — обязательно. Любопытный поворот, о котором стоит подумать шире.
[indent] Ён упирается большим пальцем в губу, прикусывая его — привычка, бесполезная, но прошедшая с ним чуть больше, чем Джун. Выражает степень задумчивости, где-то между псевдо и закосом в превосходительной степени. Ён прищуривается, открывая шквальный огонь «вопросами на интуицию». Около правды, скользя по граням слов и фраз Эрин Морган, где спустя десять минут плотного разговора, бедняжка сдает с поличным друзей друзей, что поведали истинный промысел «Mortis»; подружек этих друзей, которые не столько навели Эрин на правильную мысль, сколько подсказали способ как достичь желаемого, предварительно затарившись безусловно нужной и раскрывающей все необходимые чакры ерундой из лавки в Чайна-Тауне; контакты этой самой лавки, откуда, к слову, «камушек» из малахитовой шкатулки; и еще с десяток полезных до пяток связей, которые никак не мэтчились с изначальным запросом. Однако, Ён не жалуется, просматривая собственноручно составленный контракт в разы внимательней, чем видевшая его впервые Эрин, красивым росчерком отдавшая себя «Mortis» вчистую. Впрочем, тридцать семь минут предварительных ласк и двадцать сверху можно было потратить на что-то более вразумительное. — Что ж, миссис Морган, — Ён едва ощутимо сжимает тонкую ладонь, поданную явно не для рукопожатия, и жестом указывает в сторону выхода, попирая приличиями и установленным обществом порядком. — Наш администратор свяжется с вами ближе к завершению всех сопутствующих процессии приготовлений. — Ён исправляет свой намеренный промах предупредительностью и провожает Эрин Морган до дверей. Его рука скользит меж лопаток женщины, упирается где-то в середину спины и надавливает чуть сильнее, побуждая сделать первый шаг за порог прежде, чем в она успеет открыть свой очаровательный рот повторно. — Ждите благих новостей.

[indent] — Что думаешь? — Ён тянет из кармана рубашки примятую пачку, достает себе сигарету, не спрашивая протягивает и Джун. Щелчком прикуривает, прожигая основу чуть больше положенного. — Нужно просмотреть связь по которой она вышла на нас. И сделать вывеску менее примечательной, — уголок губ приподнимается в легкой ухмылке. Ён тянет носом воздух — запах уже ощущался — и глубоко затягивается, наслаждаясь вкусом и горечью табака. — А шкатулка занятная. Схожу-ка я за кофе и загляну по дороге в ту лавку. — Ён делает очередной вдох-выдох, наполняя легкие дымом, и кивает своим словам покладисто, мол и то верно, что ж ходить вокруг да около, сбегает он. Нужное место — в паре кварталов от Гаслампа, что едва ли не центром города считается. А они — «Mortis» — явно не в центре.  — Тебе холодный американо со льдом? К слову, про администратора я не шутил, там парочка резюме у тебя на столе. Выбери на свой вкус, — буквально. Мало ли, вдруг не подойдет в будущем — что добру пропадать. — Не скучай. — Скучай-скучай, Джунни.

в квартале от лавки всякой всячины «Hyakki Yagy»
[indent] Тело ломит. Ломит, как после добротной драки. Сперва Ён слышит собственный вздох, потом ощущает жжение в стертых ладонях. — ...поторопись пока он не очухался. — Рядом вибрируют голоса, но сквозь звон в ушах прорывается один белый шум. Фон кривляет кого-то, Ён не понимает кого, даже не пытается уловить. Ён слегка в шоке, Ён отходит от шока, когда находит себя на земле рядом с черной «бэхой» с примятым капотом, таким же, как и пачка сигарет в его кармане. — Уже очухался? Так быстро? Валим скорее, — взгляд скользит по первой полосе и, не найдя ничего занятного, соскакивает; перемещается вниз, на правую руку, где серебряный обод жжет раскаленным прутом, пока сила жнецов сращивает ребра. Звук резво срывающихся в забег шин припадает на момент принятия Ёном горизонтального положения. Вот так, на раз выворачивая нутро другого, не может определить ощущения своего собственного тела: ломит, но ломит все целиком, без ощущения отдельно рук и ног, или даже головы. — Черт, — автоматом достает пачку, достает одну из двух уцелевших сигарет и кидает в рот. Щелкает пальцами, прикуривая, и терпеливо игнорирует голос разума. Ёну везет, стечение обстоятельств иль финт судьбы, но людей вокруг немного, один, два и обчелся. Хороший знак, однако, он все равно позвонит Джун, сразу, как только найдет мобильный. — Пресвятая Изанами, чертов июнь, — усмешка съедается дымом, Ён давится и откашливается в два «кха». Подбирает телефон с треснутым экраном у обочины и проверяет на фарт; рабочим оказывается. Ён хмыкает и раздумывает насколько фартовым окажется он.
[indent] Пятый по счету гудок разбивает безукоризненное «ну?». «Чего надо? ты же только что ушел» — с марского на человеческий. — Представляешь, меня сбил автомобиль, — расстроенный вздох «почему же не насмерть» молчит между строк. Слишком много кавычек на такой короткий абзац, скажи же? Ён тоже так считает, пока на паузе растягивает затяжку на две. — Ага, ха-ха. К первому нужно про связь добавляется нужно номер два — просмотреть камеры на стыке Айленд авеню и Маркет стрит. Помимо уличных, записи могут быть у кофейни «Au revoir», прачечной без вывески и магазина видеоигр «Non-stop». Я счастливчик, — зажав сотовый плечом, Ён меняет докуренную сижку на новую и не глядя бросает пустую пачку в мусорный бак. Зато при смене рук отмечает потерю. Помимо его уязвленной гордости. — И номер черной «бмв» сможешь выторговать с мегапикселов? Кажется, я забыл свой перстень-печатку в кармане у одного из ребяток. Секунду, — Ён останавливается возле фургончика с кофе, отдающими вайбами восьмидесятых: «пацифик» на капоте, широкие линии и цветы вдоль кузова в мнимых попытках скрыть ржавчину выглядят сомнительно, но, — один латте макиато и американо со льдом. — Ён отходит на пару шагов, приваливается спиной к рисованной маргаритке, чтобы продолжить звонок. — Думаю, стоило взять шкатулку с собой. Привезешь? Я и твой кофе будем ждать в лавке. Шествие сотни дем... — мобильный не хочет слушать ответ Джун и сбегает, уходит по-английски, не прощаясь. Ён устало трет переносицу, делая последнюю затяжку прежде, чем везение закончится окончательно. — Ваш заказ готов.
[indent] Лавандовый раф и колд-брю с содовой совсем не походят на то, что он заказывал.

[indent] Бонус выглядит подозрительным.

[indent] Не сам алмаз, но принцип его получения. Большой, явно дорогой [хоть точную его ценность еще только предстоит выяснить в антикварной лавке] и отчего-то совершенно не нужный своей владелице. Той самой, что едва ли пару минут назад жаловалась на свое положение и недвусмысленно намекала на необходимости упокоить на удивление бодрого и пышущего здоровьем супруга. Эрин Морган могла его продать и выручить приличную сумму денег, с лихвой покрывшую бы полугодовой отдых где-то на райских островах с одним [или даже парочкой] неутомимых любовников. В общем-то, она могла купить этот остров и заявиться в Агенство эксклюзивных ритуальных услуг «Мортис» с деловым предложением бартера. Скорость, в общем на бонусы сверх-уговоренной оплаты. «Если вы приедете на этот остров, я дам вам поплавать бесплатно. Рыбок половить и так далее»  или что-то вроде этого. Никто не удивился бы. С алмазом или без, Эрин могла делать все, что взбредет ей в голову. Просто подумать, захотеть и отвалить солидную сумму исполнителю. Вообще-то, если вдаваться в детали, муж мешал ей разве что фактом своего существования, мирно находясь рядом и осыпая привередливую супругу всеми благами. Эрин могла бы и потерпеть, но она привыкла получать все. Ее раздражал не столько Мистер Морган, сколько сам факт отсутствия желаемого результата. И она отказывалась смириться. Во всем остальном, хорошим утешением были безлимитные «виза» и «мастер кард». Она могла обновить гардероб, без зазрения сменив свои винтажные и мега эксклюзивные «Диор» и «Прада» на такие же, но новые [любопытная манипуляция, учитывая истинный смысл винтажных вещей, однако, как говорится «у богатых свои причуды»]. Купить новый автомобиль или положить деньги в банк на Каймановых островах до востребования в связи с чрезвычайной ситуации. В конечном счете, кто знает сколько еще проживет Мистер Морган, если Агенство эксклюзивных ритуальных услуг «Мортис» откажется брать за сверхурочную и, к тому же, не слишком интересную работенку.
[indent] Насколько же отчаялась Эрин Морган, что решила отдать дорогой алмаз в качестве бонуса за гарантию исполнения рутинной работенки?

[indent] Эрин Морган едва ли может позволить себе другие методы.
[indent] Не то чтобы она не пыталась, без зазрения совести рассказывая о каждом из неудачных «раундов». Сама она использовала другое слово, однако ее упорство и желание финализировать брак, увенчав его громкими похоронами, сделало свое дело. Теперь, в рамках разговоров, не покидающих стены Агенства, Эрин именовалась никак иначе чем «боец». Соответственно, сами ее истории стали частью одного боя, как будто разделяя его на раунды. Так было проще, а еще, намного забавнее. Эрин пыталась, насколько это было возможно и так или иначе терпела поражение, не смотря на все старания и тщательную подготовку.
[indent] Так, в первый свой раунд Мистер Морган умудрился избежать автомобильной аварии, чудом справившись с управлением эксклюзивного мерседеса с заранее испорченными тормозными колодками. Сложно даже представить как. Но факт остается фактом. Что самое забавное, мужчина даже не заметил что что-то не так. Эрин же, сочла это досадным стечением обстоятельств, списав все на прихрамывающий навыки работы со сложными механизмами. Не стоит пускать собственную судьбу на самотек и верить статьям из интернета и уж тем более отдавать дело на откуп незнакомцев с сомнительных форумов. В следующий раз супруга Мистера Моргана была готова и доверила судьбы дражайшей половины в руки профессионала. Впрочем, и этот раунд не увенчался успехом. Проверенный исполнитель провалился, буквально «пролетев» мимо намеченной цели в окно третьего этажа офисного здания в центре бизнес-района Чикаго. Как итог: Мистер Морган в неведении, несостоявшийся убийца —в гипсе по самые мочки уха, а Эрин, как само собой разумеющееся, в слезах. Были и другие попытки. Третья, четвертая и пятая — провалились посколько Мистер Морган передумал ехать в командировку. Шестая и седьмая — были сорваны внезапными изменениями стабильного на протяжении десятка лет расписания. Восьмая и девятая — оказались настолько постыдными, что Эрин даже не хотела их вспоминать. Десятая. Одиннадцатая. «Мортис» оказался двенадцатым.
[indent] — Странная она, — Джун провожает новоиспеченную клиентку взглядом, без особого интереса рассматривая подписанные размашистым почерком листы. — Оставь холодный американо себе, я буду капучино.

.     .     .     .     .

[indent] — Представляешь, меня сбил автомобиль
[indent] — Не то чтобы я сомневалась в твоих способностях, —  Джун пересекает холл нового здания «Мортис» проходя мимо пустого стола, за которым должен восседать администратор. Сам факт покупки огромного здания в дорогом районе Чикаго, был более чем очевидной подсказкой. «Мортис» будет расширяться и пусть сейчас этот хол пустует, а кресло к столу потерялось где-то на складах службы доставки, рано или поздно придется уступить и согласиться нанять администратора. Она просто не хочет мириться со стопками бумаг, коими уже который день завален ее стол. Оба стола, тот что в кабинете не остался в стороне, пусть даже Джун проводит не более часа в стенах «показательного» офиса. Кто-то должен разбирать горы хлама и писать отказы. Сейчас, ее единственная задача запустить в одного конкретного гончего статуэткой Инков, ранее украденной из музея где-то в Мексиканской глуши. Джун уже создала бота, но даже это не избавляло от мейлов, факсов и писем. В конечном счете, администратор был не худшей из возможных идей и все же, все папки с резюме потенциальных сотрудников улетели в шредер как только за Ёном закрылась дверь.

[indent] — И чем ты был так занят, что не заметил машину? Балда.

.     .     .     .     .

[indent] Джун пересекает многолюдную улицу, чудом разминувшись с двумя идиотами в строительных костюмах, устроившими игру на выживание со случайными прохожими, которые по «счастливой» случайности оказались на «нужной» стороне улицы. Громко ругаясь, один из них закрепляет сомнительную конструкцию, удерживающую металлическую балку, в то время как напарник суетливо напоминает о «внезапно» наступившем времени ланча. Пара шагов, шкатулка с алмазом летит на тротуар в тот самый миг, как один из прохожих торопливо лавирует между строительными конструкциями, суетливо ускоряя шаг.
[indent] — Извините, не заметил!, — мужчина скидывает рюкзак службы доставки и быстро подбирает шкатулку и алмаз, отдавая их Джун. Занятый своими мыслями он едва ли заметил что держит в руках. Мара могла бы оторвать нахалу голову, однако, серые круги под глазами и мятая зеленая толстовка явно свидетельствовали о и без того убогой жизни. Ругнувшись, Джун закидывает камень обратно. Она никогда не любила выходить на улицу до захода солнца. Слишком много людей. Осколок черного солнца защищал от дневного света, но не от идиотов.
[indent] Пронзительный крик.
[indent] Джун отрывается от экрана телефона, подходя ближе к внезапно образовавшейся в нескольких метрах толпе зевак. Металлическая балка, плохо зафиксированная на сомнительного вида конструкции все же упала, придавив рыжего паренька насмерть. Зеленая толстовка медленно окрашивается в багряный. Рядом из рюкзака доставки вывалились чьи-то спагетти в соусе болоньезе.
[indent] Так себе упаковали.
[indent] — День сегодня… все — хуйня, давай сначала, — она останавливается возле фургончика с кофе, швыряя шкатулку на небольшой столик акурат между двумя стаканами с кофе. Достает сигарету. Джет пару секунд, прежде чем Ён провернет свой излюбленный фокус. Выпускает струйку дыма.
[indent] — Мало того, что собрала все возможные и не очень пробки, дважды чудом разминулась с идиотами, решившими ехать на красный посреди интенсивного трафика и чуть не сломала ногу, едва не провалившись в открытый люк, — облачко сизого дыма растворяется рядом с не особо довольным данной компанией баристой, — так еще и паренька, обогнавшего меня в квартале отсюда, придавило металлический балкой, — Джун не было его жаль. Она едва ли жалела хоть одну живую душу. Но любые промедления, особенно если они были связаны с полицией, грозили задержками и, как следствие, потерей времени и денег. За три с лишним сотни лет вкусы могут поменяться, однако в этом она была стабильна, ровно как и всегда. Никто не хочет терять деньги.
[indent] Джун качает головой. Едва ли, подобное было нормой для «Мортис».
[indent] — Я смотрю твой день не лучше, — она хватает стакан и делает глоток кофе, тут же выплюнув его обратно, — Это еще что за дичь?!
[indent] — Наш фирменный колд брю с тоником, — голос бариты звучит обиженно.