— Кстати, о праздниках, связанных с урожаем, — вспомнив обрывок донёсшейся до него чужой беседы, когда их разговор ненадолго затихает в поисках новой темы, говорит Ацухиро, но отвлекается, чтобы заглянуть в чужой стаканчик и, принюхавшись в почти благоговейном ужасе, с сомнением посмотреть на собеседников. — Вы и правда собираетесь это пить?

— Тут вопрос в другом: ты и правда не собираешься пить?

Ацухиро усмехается, качает головой и отбрасывает за спину волосы.

— Ну уж нет — не вашу огненную воду точно. А ещё я за рулём. И к тому же у меня есть то, что пьянит меня куда больше…

— …магия, — одновременно с ним говорит миловидная ведьмочка, и Ацухиро смеётся, глядя ей в глаза.

— Вот именно. Зачем пить, если ничто не заставит меня почувствовать себя лучше?

— Ты маньяк, Хиро. Так что там с праздниками, связанными с урожаем?

— Ах да! — он щёлкает пальцами, насколько позволяют тонкие кожаные перчатки, и благодарно кивает. — Так вот. Сегодня на моей исторической родине празднуют ниинамэсай — в сущности, тоже праздник урожая: спасибо богам за то, что и в этом году мы все — ну или хотя бы большинство из нас — не умерли с голоду и так далее. Не знаю, правда, как его празднуют сейчас, никогда не интересовался, но когда мой пра-пра-прадед уезжал оттуда, — мысленно Ацухиро сопровождает эту реплику сухим кашляющим смешком, вспомнив свой весьма некомфортный переезд — ах если бы переезжать пришлось не ему, а кому-нибудь другому, — император каждый год делал подношения в храме из свежего урожая риса… или что-то в этом роде, — он небрежно поводит плечами, а затем поднимает руку, чтобы посмотреть на часы. — Хотя, пожалуй, там давно уже всё отметили, и вообще у них вовсю День благодарения… был бы, если бы они его отмечали.

— Почему у вас что ни праздник, так там обязательно будет рис?

— Не трогай мои праздники, и я не спрошу, почему вы отмечаете то, как вырезали население целого континента, — салютнув содовой, отвечает Ацухиро.

Это, впрочем, скользкий разговор, и он уже прикидывает, как самому выворачиваться, если попадётся кто-нибудь подкованный в истории и решит припомнить все ссылки Гугла по ключевым словам «японцы» и «резня», которые видел когда-то (а впрочем, ему хотя бы хватает совести не праздновать столь сомнительные достижения собственной родины), как их прерывают. То есть прерывают не конкретно их, но его обжигает знакомым магическим холодком, как от ядрёной мятной жвачки, и мгновением позже, когда Ацухиро перестаёт вслушиваться в разговор, поднимается с подлокотника дивана и шарит взглядом по комнате, это ощущение нагоняет крик из коридора. Так кричат только от боли. Ацухиро сплетает щит из бледного тлена, но не спешит активировать его, чтобы ненароком не задеть кого-нибудь, и быстрым шагом идёт в коридор, расталкивая всех, кто лезет под ноги. Даже за эти несколько секунд магия вспыхивает ещё несколько раз, и за этими вспышками следуют новые крики.

Да быть такого не может. Смерть оставляет слишком явный магический отпечаток, чтобы он мог не заметить кого-то с такой склонностью и пройти мимо. Ацухиро проходит мимо пострадавших, в основном прижимающих к себе повреждённые руки, и отстранённо думает: кажется, у Швецова с коллегами будет немало работы сегодня. Но пока ничего критичного. Кто-то вообще регенерирует сам.

Отчётливый магический след мог бы привести его к источнику, даже будь коридор в три раза длиннее, и лопни в нём разом все лампочки. Он отшвыривает в сторону битое стекло, останавливается в нескольких шагах от съежившейся в углу девичьей фигурки и давит в себе секундное раздражение, как бывает всякий раз, когда кто-то бездарно разбазаривает магию — секундное, потому что ему требуется эта секунда, чтобы узнать знакомое лицо и сложить два и два.

Хлоя не обладает и крупицей магии. Однако, если верить тому, что он слышал, Хлоя очевидно пребывает в некотором сплине и ведёт весьма разгульную жизнь. И Хлоя не брезгует веществами. И, признаться, это даже более паршиво, чем если бы он столкнулся с вспыхнувшим на эмоциях самородком.

Эти мысли проносятся за секунду, пока он выворачивает наизнанку и перестраивает структуру готового щитового плетения и набрасывает его на виновницу шума и паники, чтобы не дать ей попортить ещё что-нибудь — или кого-нибудь. В худшем случае её слегка обожжёт или попортит одежду, но она ему ещё спасибо скажет. Ничего, родители намажут кремом от синяков — или чем там теперь мажутся?

— Прекратите истерику! — вроде бы не чуждая магии публика, а сколько шума! Ацухиро разворачивается одним движением. — Бывает. Помогите пострадавшим и меньше балуйтесь, — он склоняется в плавном и изящном на западный манер поклоне. — Смерть всего лишь передаёт свой привет, потому что вы, кажется, имели смелость забыть о ней, — он улыбается — и пострадавшим, и просто паникующим, и затем Хлое, когда снова оборачивается к ней и, зачерпнув энергии, наклоняется — теперь, даже если она ухватится за него, её дарёную хаотичную магию оттолкнёт, как один магнит отталкивает другой. — А ты — идём, — он говорит совсем негромко, хватает её за руку повыше локтя, рывком поднимает на ноги, обхватывает за талию на случай, если она попытается волочить ноги и снова устроиться в каком-нибудь уголке, и тянет за собой. Он говорит с ней тихо, почти интимно, когда заставляет её посмотреть ему в глаза и касается щеки затянутыми в перчатку пальцами: — Проветрим эту хорошенькую голову и послушаем, что ещё Она тебе нашептала.

Можно было бы увести её на второй этаж, в какую-нибудь спальню, пока ещё слишком рано, и эти спальни не заняты трахающимися парочками, но Ацухиро в хорошем расположении духа и милосердно избавляет девочку от необходимости смотреть в глаза тем, кого она попыталась покалечить. Да и свежий воздух ей не повредит.

И вообще, надо быть нежнее с бедняжкой, имевшей когда-то неосторожность влюбиться в него.

[indent]Он берет велик, чтобы не уснуть.

[indent]Всю ночь он с отцом просидели в засаде у логова предполагаемой кэле. Та толи засекла, что охотники сели на хвост, то ли в ту ночь была не голодна, что было маловероятным, учитывая натуру этой твари, то ли они ошиблись и эта тетка была самой обычной теткой, а они взяли ложный след. Отец, едва разлепляя глаза, пошел перепроверять доступную им информацию, а младшего, столько же невыспавшегося, отправил к Озу с кинжалом из бивня моржа (на всякий случай, если людоедка решит действовать) и поручением последить за тварью этой ночью.

[indent]- Скажи ему, пусть не идет один.

[indent]- Да, он знает, - все знают. На охоте кто-то всегда должен прикрывать твою спину, даже, если тебе кажется, что работа будет пустяковой. Чем опаснее нечисть, тем более беззащитный образ она любит принимать.

[indent]- Бить между шестым и седьмым ребром. Не пятым и шестым, не седьмым, а восьмым, а четко между шестым и седьмым, - отец делает последний глоток кофе из чашки, отдает ее Понедельнику и садиться в машину. - Если все будет, как сегодня, то ему это не понадобиться. Но пусть держит в голове.

[indent]- Я передам, - вяло отвечает младший Мэддокс, разглядывая дно отцовской кружки. Если он не хочет уснуть, ему тоже нужно еще кофе.

[indent]- Я ему еще позвоню вечером, проверю, как он все уяснил. Скажет про пятое-шестое ребро и достанется и тебе, и ему. Это понятно?

[indent]- Да, сэр, - Отец кивает и захлопывает дверь. Мондэй отступает от машины, чтобы та не проехалась ему по ногам и какое-то время смотрит ей вслед, так как мозг на пару секунд отключается от усталости. Но вдруг встрепенувшись - проснувшись - Мэддокс возвращается в дом, чтобы и самому отправится по поручениям отца.

[indent]Побоявшись, вырубиться прямо за рулем, Понедельник решает не брать машину. Да и ехать тут было всего ничего. Возможно, необходимость крутить педали не даст мозгу перейти в спящий режим по дороге к дому брата. Да и была надежда, что свежий ветер в лицо, немного приведет Мэддокса в чувство, раз уж целый термос кофе с этой задачей справился практически никак.

[indent]Передав брату кинжал, адрес, наставления отца, освободив мочевой пузырь от части кофе, чтобы залиться новой порцией, Мондэй на этом покончил с делами в доме Оза и даже почувствовал прилив бодрости свободного, до завтрашнего дня, человека. Сонливость немного схлынула, то ли от предвкушения выходного, то ли кофе у Оза все-таки не такой поганый, каким казался на вкус. Выйдя за порог, Мондэй с наслаждением втянул в себя свежий воздух. Все-таки дома у брата изрядно пованивало псиной, но тот кажется привык и не замечал. Или смирился.

[indent]Взгляд шарит по тому месту на лужайке, где Мэддокс кинул велик, но верного железного коня он там упор не наблюдает. Мондэй, озадаченно осматривает двор: может отсутствие сна пошутило шутку с его сознанием и велосипед дожидается его в совершенно в другом месте, не том, что ему казалось? Но он же  т о ч н о  прикатил на велике? Это-то не было сном?

[indent]Понедельник делает круг вокруг своей оси, что позволяет оглядеть весь участок перед входом, но велосипеда там, как не было, так и не появилось. Прежде, чем до него доходит мысль "украли", ухо царапает знакомый перезвон звонка со стороны дороги. Мондэй в два широких шага, преодолевает дорожку, ведущую к дому Оза, чтобы выглянуть за живую изгородь, где и находит свой велик. Под задницей у какой-то девчонки.

[indent]Судя по тому, что Мондэй наблюдал следующие несколько минут можно было назвать самым бездарным похищением велосипеда в мировой истории. Ездить на нем девчонка, похоже не умела, но зачем-то очень старалась это сделать. Гравитация и чувство равновесия, при этом, всеми силами работали против нее. Она, чувствуя это, опасалась оторвать обе ноги от земли дольше, чем на пару секунд, заваливаясь в итоге то в одну, то в другую сторону, не проехав самостоятельно ни метра.

[indent]Сложив руки на груди, Мэддокс еще какое-то время с интересом понаблюдал за происходящем, но в итоге не выдержал:

[indent]- Нужно это делать быстрее. Ногу на педаль, второй отталкиваешься и сразу ловишь равновесие. Ты слишком медленно это делаешь, вот и заваливаешься.

[indent]Он подходит ближе и упирается в багажник.

[indent]- Давай, делай, как я сказал, а я поддержу и подтолкну. Готова?

[indent]Конечно же у нее ничего не получается. Ожидаемо. Мондэй удивился, если бы она после этого вводного инструктажа тут же лихо закрутила педали и укатила в закат. Он вновь подходит ближе и кладет руку на руль:

[indent]- Возможно, прежде чем угонять мой велик, стоило научиться на нем ездить заранее. Ты, кто такая? - он оглядывает улицу. Дома Оза последний, других здесь нет, да и делать тут нечего, чтобы "просто проходить мимо". А уж тем более странное место, чтобы приватизировать чужих железных коней.

Фабиан не скучал по дому в отличие от остальных парней, с которыми он провел долгие месяцы плаванья, а теперь они были вынуждены оставаться в чужой стране, в совершенно чужом мире. В чужой культуре. С чужим языком, понимания которого так просто не придет, ведь он был совершенно не похож на те, которые его окружали в родных краях. Там все было проще, но от всей навалившийся разницы, у Яна все больше разжигалось любопытство. Да и скучать, тоскуя по чему-то, когда этого чего-то у тебя нет — невозможно. Ему ведь некуда было возвращаться (если задуматься, у него, возможно, не было даже больше родины, которую он покидал несколько месяцев назад с войной, что поглощала земли, пропитывая их кровью солдат). Его не ждет мать, с которой Фабиан вот как несколько лет не общается, уйдя из родительского дома, надеясь, что хотя бы так, но отведет от них беду, влеченный магией. Сбегая (чувствуя себя трусом), но только, чтобы никогда больше не почувствовать этот горький вкус, что ядом теперь живет у него на губах, языке, в горле. Он все еще не понял, насколько увяз в этой силе, игре со смертью и можно ли обыграть то, что является неотъемлемой частью жизни. Все живое умирает — Фабиан это понимал еще ребенком. Он не наивный деревенский дурак, у которого мышление заканчивается на желании выпить. Но одно дело было понимать конечность жизни — другое же буквально видеть этот конец. Дышать им. Впитывать в себя. Ощущать, как горит сначала кожа, а после заходятся и твои же собственные внутренности. Стыдно ли ему? За то, что он напуганным смертью, ушел, не прощаясь со своими родными — да. Ему стыдно, что он даже не пытался предотвратить смерть Роберта, своего старшего брата, на войне, что увидел за месяцы до того, как его мертвое тело будет гнить в земле, с вырванными клочьями мяса, растаскиваемыми по разным сторонам дикими животными и птицами. Хилде, свою младшую сестру он тоже не спас.

Можно ли выиграть в принципе у того, кто пишет правила? Переписывая их на ходу и всякий раз, подкидывая новые вводные. Ян пока уверен только в том, что играя в эту игру, он только все больше вязнет в безысходности с отсутствием хоть каких-либо ответов. Увязая в чужих смертях, в паре которых, он был не просто сторонним наблюдателем, но и участником (ведь пытаясь уберечь сестру, видя ее смерть от рук ее будущего мужа, Фабиан пошел на опережение — он убил его, не сожалея в тот миг и на секунду о том, что становится убийцей). Но ничего не получилось. Это было последним, что его связывало с семьей. Это стало первым, что толкнуло его за пределы родных земель. В его первое путешествие. Он подыскивал корабль, на котором отправится вместе с торговцами, не одну неделю. С того дня прошло уже восемь лет, а он все еще помнил ту невыносимую, физическую боль от необходимости всматриваться в чужие глаза капитанов, рассматривая в подробностях их будущую смерть, которая подобралась ко многим так близко. Витая вокруг них сгустком энергии, к которой Фабиан прикасался, пуская по ее поверхности цилиндрические круги, что создают камни, падающие на гладь воды. Было сложно найти того, чья судьба не обрывалась в мгновение длительного плаванья вследствие кораблекрушения — Ян искал все же ответы, а не смерть в открытых водах океана.     

Он склонился над тазом с водой, желая освежиться, умывая свое лицо, несколько раз опуская руки в воду и зачерпывая ее ладонями. Он продолжал чувствовать то странное, что проникло в него еще пару дней назад, коснувшись вспышками огня в виде отголосок магии. Чужой магии, что иглами каждый раз под кожу, от чего хочется закрыться, защититься. Чужая магия, сила (чаще разрушающая), всегда была чем-то агрессивным, причиняющая боль, если ее владелец настроен не дружески с самого начала (и Ян не может винить никого за желание выжить — он ведь и сам скрывается в страхе быть вздернутым на городской площади), но… не в этот раз? Он нахмурился, разглядывая себя в отражении воды, что успокоилась и стала вновь гладкой поверхностью. Сила прошлась по самым кончикам его пальцев, затронув лишь слегка нервные окончания, но обжигая рисунок крапивы на его правом запястье, что стал за пару лет более детальным, заметным. Магия, с которой он соприкоснулся в этом месте, была… чем-то родным? Знакомым. Ее запах как будто обладал схожими нотками того, что каждый раз забивает ноздри Фабиана, стоит ему лишь ощутить рядом с собой смерть. Ему нужно было найти обладателя этой силы. Только как? Он был ограничен в передвижениях и в правилах, которым они были обязаны подчиняться, находясь на чужой земле. Как он в принципе может здесь кого-то найти, не зная языка?

Он встряхнул головой, а после вновь запустил руки в воду, смахивая с ее поверхности свое лицо и темнеющие глаза, наливающие злостью, что случается всякий раз с ним, когда он наталкивается на стену. Сплошную стену. Думает, что нужно было согласиться с предложением Яспера и найти себе компанию на вечер и эту ночь. Последовать примеру большей части команды, что уставшая от долгих месяцев мужской компании, сейчас вовсю пользуются гостеприимностью японских женщин, проводя вечера в специально для этого отведенных домах. И в принципе, было еще не поздно присоединиться. Фабиан потянулся за белым полотном, что служило ему полотенцем, выправляясь и делая шаг в сторону.

— Святой Кернунн… — он отвел руку с тканью от своего лица, замирая на месте, услышав стук в окно. Ян выглянул, с удивлением увидев там человека. Вдруг появившейся гость, что выбрал для проникновения в комнату Фабиана не дверь, а почему-то окно, вызвал сначала удивление, скользнувшее во взгляде Яна, после настороженность, с которой он сделал все же пару шагов назад, чуть дальше от незнакомца, который взобрался до конца, перебираясь через край и оказываясь теперь с концами в комнате. Но то, знакомое… что ощутил днем ранее и не дающее ему покой, оно… оно было в этом… человеке? Фабиан прищурился. Он должен был возмутиться. Только вот…

— Господин Ян Ден, у вас все хорошо? — мальчишка, который вызвался помогать ему и говорящий на пусть и ломаном голландском, но все же говорящий хоть немного на родном языке Фабиана, сейчас обеспокоено постучал в дверь. На что сам Фабиан проклял тонкие стены из бумаги и свою несдержанность, с которой взывал к богу.   

— Да. Иди спать, — он сдержал в себе нетерпение, прогоняя своего помощника, как можно более отвечая повелительно, не позволяя тому оспорить требования оставить его одного. Все это время, Ян не сводил взгляда с парня, забравшегося к нему в окно. Он вслушался в шаги, что отдаляли Нана от его комнаты и только после этого махнул рукой неожиданному посетителю, требуя от того, чтобы тот отошел от окна. 

— Ты кто? — поймет ли он его? Ян не был в этом уверен и пока не мог понять, как ему с ним поговорить. Спросить, о том, что у него за сила, с которой сейчас заигрывает магия самого Яна. Не звать же на помощь Нану. Фабиан вздохнул, показывая рукой, что гость может сесть на уложенные на пол подушки за столом, на котором все еще стоял ужин, к которому хозяин так и не притронулся. Говорил он тихо, так, чтобы прислуга и никто другой, точно не слышал бы того, что в гостях Фабиана кто-то есть.

— Как тебя зовут? — он обошел сам по краю, держась на расстоянии, — Ян, — его палец уперся в грудь, показывая жестом, о том, что именно его зовут Яном. Фабианом его здесь звали только те, кто приплыл вместе с ним.

Язык идзина — это язык змеи. Он обольщает недалёких, легковерных и податливых, как глина, крестьян, вручает им веру в чужих богов, и эти боги говорят им: покиньте землю ваших отцов, возьмите серпы и косы и сделайте их оружием, и обратите их против тех, кто всегда защищал вас от опасностей, и тогда вы заберёте землю у тех, кто владел ей веками, и сделаете её своей, и заберёте их жён и дочерей и сделаете их своими, и заберёте их честь и сделаете её своей, и такими войдёте в царство божие; поэтому обратите свой гнев против иноверцев — убивайте, вы правы.

Впрочем, если бы он верил всему, что говорят при дворе сёгуна, это означало бы лишь то, что он далеко не так умён, каким хотел бы казаться, и не заслужил всего, чего достиг.

Из Эдо до Нагасаки — два месяца. Около месяца — если гнать лошадей и менять их при каждой возможности. Опасный путь и непростой: через весь Хонсю, через Осэто и затем на другой конец Кюсю. Редко кто-то из Эдо приезжает сюда: слишком длинная дорога и слишком неспокойный город. Но все корабли из-за границы прибывают сюда, и ничто и никто не остановит рост и расцвет Нагасаки. Почти никто из Эдо не приезжает сюда, если его не вынуждают дела — только самые упорные и те, кто сильнее прочих нуждаются в диковинах с другого конца света, те, кто не могут ждать торговцев или не могут довериться им.

Время от времени заклинатель сёгуна покидает замок Эдо и совершает длительное путешествие на юг. Он редко берёт сопровождение и предпочитает совершать весь путь в одиночку, что только укрепляет веру двора в его странности и в то, что он владеет могущественной магией, раз ни одна стрела из кустов ещё не пресекла его жизненного пути. Так говорят.

Но существует путь для упорных, и существует путь для умных.

Нужно лишь немного времени, чтобы найти того, с кем можно сговориться насчёт портала, и немного денег, чтобы наладить себе дорогу. Его кобыла нервно дёргает ушами и косится по сторонам, когда он переводит её через врата портала впервые — со временем она привыкнет. А он уже достаточно стар, чтобы не утруждать себя путешествиями, и достаточно поездил по стране, чтобы позволить себе подобную лень и ничего не потерять. Он бывал во всех концах страны — он побывал бы и за её пределами, но не в силах сделать этого честно. И раз честно служить сёгуну он не в силах, не всё ли равно, в каких пропорциях обманывать? Совершаешь преступление — отдавайся ему целиком.

(Да и должен ли он служить Иэмицу так же, как служил его предшественникам?..)

На смену одним идзинам пришли другие, не учащие бестолковых крестьян своим варварским обычаям и способные оставить их при себе — кто-то сказал бы, что, не считая этого, разница невелика, но Такахиса достаточно видел торговцев, чтобы чувствовать разницу даже между идзинами. Она была не только в верованиях. Так же выдубленные морским ветром, солью и солнцем, они, тем не менее, отличались от смуглых и темноволосых предшественников. Они были осторожнее, учились на чужих ошибках, и к тому же это ощущение магии не спутаешь ни с чем.
Ему требуется лишь немного времени, чтобы в растекающейся по Дэдзиме магии уловить её источник. Когда и без того ходишь по торговой улице и общаешься со всеми, не спрашивая дозволения чиновников, это не занимает слишком много времени.

Возможно, они встретились бы холодной и искристой зимой, в один из тех дней, когда на рассвете всюду лежит белый, нетронутый снег, и острый иней покрывает ветви уснувших до весны вишен. Ранним утром слуги в спешке зажигают огонь, вносят угли, и в круглой жаровне разгорается тёплое пламя, которое погаснет к полудню, когда холод отступит, и жаровня покроется слоем пепла — огня жаль, но, может, в это самое время во дворец въехал бы начальник фактории и другие торговцы из далёких земель, и тогда день, отмеченный прекрасным, но уже угасшим утром, был бы спасён: магия придала бы ему новые краски и новые ароматы — как будто на пару часов наступила весна. Но не было ещё зимы, чтобы идзины отправились в долгое путешествие ко двору, и чтобы случилась эта встреча, а Такахиса, пускай и отличается завидным терпением, не собирается довольствоваться объедками, которые останутся к зиме или к тому моменту, когда можно будет отправить слугу за ценной иностранной диковинкой.

Они говорят, но не так-то легко говорить, когда оба вы не вполне знаете язык чужой страны. Такахиса способен был говорить по-португальски, без труда говорил и писал на языке империи Мин, объяснился бы и с чосонцем, но новый язык оказался не так-то прост, и слишком заковыристой затеей стало изучение его сейчас, когда все идзины изгнаны даже из Хирадо и заперты на своём островке. Есть и другие сложности. Маг чувствует мага, но, даром что все при дворе сёгуна уверены в том, что он общается с духами не хуже бродячих мико, говорить о таком на площади слишком рискованно: кажется, сами варвары по каким-то продиктованной их религией причинам весьма непросто относятся к людям их ремесла.

Да и зачем торопиться, если существует множество способов поговорить? Он давно уже знает расположение и назначение зданий на Дэдзиме, настолько, что мог бы составить карту по памяти, а хорошие взятки открывают любые ворота. К тому же его молодое лицо обычно располагает к нему людей куда лучше, чем безнадёжно постаревшее.

Его впускают через главные ворота и, кажется, подозрительно смотрят вслед, но вскоре он сворачивает в противоположную сторону от нужной ему, петляет там, чтобы от ворот не было видно, куда он направляется, и исчезает в темноте скудно освещённых дэдзимских улиц. Варадзи не издают ни звука, тёмная одежда без мона не притягивает взгляд и не выдаст его, если кто-то увидит, и в конце концов, когда глаза уже привыкают к темноте, он подходит к жилому дому. Если верить прислуге, нужная ему спальня должна быть на втором этаже. Он примеривается, рассматривая дом так и эдак, стоя на неосвещённом участке улицы, чтобы какой-нибудь полуночник не увидел лишнего, и, наконец, начинает подъём. Давно он не занимался такими вещами, но при должной ловкости, сноровке и каком-никаком опыте нет ничего невозможного. Тихо выдохнув через сложенные трубочкой губы и приводя дыхание в порядок, он делает короткую паузу.

«Не Такахиса. Такахиро. Имагаве Такахисе осталось совсем немного — скоро он навсегда исчезнет из замка Эдо, а затем исчезнет и память о нём».

Он тихо, чтобы никто больше не услышал, стучит в окно, набрасывая на себя лёгкий магический щит на случай, если хозяин окажется не слишком гостеприимным, и самодовольно ухмыляется. Вот теперь они поговорят.

— Эй, — шепчет он, надеясь не сорваться, и отчаянно вспоминает голландские слова. — Есть... разговор.

Возможно, вместо карт города Ханне стоило купить словарь английского языка; с мертвыми хотя бы нет никаких проблем с коммуникацией: исключаются все барьеры — в том числе языковые.
Ему же что-то еще нужно.

Познания в ботанике, всплывающие в голове, позволяют допустить мысль, будто еще не все потеряно: растения не люди, которые умирают от свернутой шеи, если предпринять нужные меры; переломанный фикус не вернется в прежнюю форму, но что-то в голове встраивается беспрепятственно полузабытым знанием.
Мод абсолютно точно может сказать, что не зачитывался учебниками биологии; безликие факты могут выдергиваться из ниоткуда, занимая свое место в голове, и для жнецов в этом нет ничего особенного.

В любой  вечер, кроме этого: потому что желание еще что-то попытаться сделать только подтверждает слова Ханне, что его, оказывается, ебет.
И что какая-то крошечная часть прошлого способна, пусть даже самым безобидным образом, проскочить обратно, уцепившись за подходящую эмоцию.
И что от него продолжают что-то ждать.

— У меня нет никакой жизни, — огрызается, поднимаясь на ноги; стряхивает со штанов и футболки землю и один из прилипших листков, чтобы не без удивления взглянуть на алые разводы на ладони — ощущение стянутости черной ткани возникает только сейчас.
Восхитительно просто.

— И я не понимаю, почему тебя это так волнует, — ну выполняет функцию автомата с кока-колой, дальше что?
Вокруг миллиарды живых душ, но прицепиться Ханне решил именно к нему.
Привычка искать компанию среди мертвых, видимо.

— Что мне нравится, что мне не нравится, что мне вдруг теоретически опять может когда-то стать важным, — удивительно наблюдать на чужом лице одновременно признаки негодования и вид побитой собаки.
Будто это на его территорию кто-то пришел и устроил полный бардак.

Кстати, о нем.

— Ты мне пол испачкал.

И что-то Моду подсказывает, что с этим разбираться ему тоже придется самостоятельно.

— И кому вообще нравится, когда его калечат?

Нет, правда, что за херня, и почему это примерили на него.