Шум нарастал гулом криков и грохота. Воздух нагревался, а свет наливался бордово-красным цветом, как кровь. Гидеон хмурился, вглядываясь в окружающую его атмосферу хаоса, прячась за углами домов, наблюдая за пузырями безумия и стараясь избегать соприкосновения с ними. Становилось жарковато в его пафосном голубом ковбойском костюме, но лучше он, чем уродливая оранжевая роба заключённого. Не то, чтоб он конкретно ненавидел оранжевый цвет, но носить тюремную одежду ему, конечно же, больше совсем не хотелось. Эти нелепые тряпки, старые, затхлые или пахнущие хозяйственным мылом, грубоватые, из-за которых чешется все... кажется, он слишком изнежен, привык уже к выполнению каждой блажи. Легко доставшееся из-за тёмной магии богатство вскружило ему голову и тем паче мальчишку злило, что по стечению обстоятельств он вдруг этого богатства лишился и терпел травлю, давление и побои от надзирателя, благо хоть поклонников нашел. А еще Билл смог прорваться в этот мир и благодаря ему Гидеон со своими поклонниками освободился. Но...
Что-то изнутри не давало ему покоя. Остатки совести и стыда, животного страха. Гидеон растерянно глядел кругом, периодически вытирая лицо от пота, поджимая и покусывая нижнюю губу, ёжась при взгляде на всех страдавших людей, которые бегали и суетились. С одной стороны, ему было плевать. Теперь на его шее висел золотой ключ с летящей звездой и ее радужным хвостом, ключ от шара, в котором драгоценная Мэйбл Пайнс в заточения своих фантазии, зато в безопасности и не обратится в камень или еще в бог знает что или кого. Когда придет подходящий момент, Глифул освободит ее и скажет, что оберегал ее кокон все это время. Они с Биллом сохранили для нее счастливый миг бесконечного одного лета, разве не по-геройски? Тогда она наконец примет его всепоглощающую любовь!
Наверное.
Да разумеется... нифига подобного.
Гидеон был почти уверен в том, что Мэйбл запихнёт ему этот ключ куда-нибудь в... разные "интересные" места, если узнает, что пока она была заперта, ее "дурацкие" дядюшки, "дурацкий" брат, ее эти подружки погибли или ещё как-то пострадали.
Гидеон тяжело вздохнул.
Эта потрясающая девчонка слишком... семейная. Что-то в этом было особенное. Гидеона это раздражало, но в то же время широта ее души искрилась статическим электричеством, искрами по шерсти ее ярких наивных детских свитеров, притягивала его к себе и распаляла желанием обладать, быть рядом, требовать внимания как маленький ребёнок, упорно, упрямо, капризно топая ногами. Наверно, ему просто было обидно, что Пайнсы не захотели его принять. Возможно, если бы он принял предложение дружить, то все было бы нормально. Но ему этого катастрофически мало. Она могла быть стать подругой, "сестрой", "слегка_мамой", но вот загвоздка: Гидеон не знал, что такое семья. У него было некое сумрачное понимание, до определённого момента, благодаря терпеливому отцу. Он хотел нормальных отношений с матерью. Хотел сделать свою семью, своих родителей счастливыми. Но с годами и особенно за последние года два, как нашел амулет, он потерял веру во все это. Папин талисман, мамин ненавистный не_сын_ей_отродье_фей. Какой ребенок после таких внушений продолжит верить в семью как систему? Зачем ему тогда Мэйбл в роли сестры или "мамы"? Потому и хотел он чего-то ярче, мощнее, чем такие детские роли.
Может быть, поэтому, освободившись - читай, сбежав - из тюрьмы, Гидеон пришел домой и даже не удивился, что родители куда-то разбрелись, переоделся, но пошел искать не их, а Мэйбл. И тогда Билл явился к нему с ключом. Ведь и родители не похоже, что ищут его.
Впрочем, теперь ему предстояло найти кое-кого занятного. Точнее наткнуться на него. Мужчина - Гидеон не умел определять возраст на вид - стоял возле чёрного ретро-автомобиля (кажется, папа говорил о подобных, называл шевроле импала; явно рассчитывал, что сынок забудет всю эту чушь с магией и увлечется автомобильной темой) - и совершенно ошарашенно глядел вокруг. Явно приезжий. Конечно, ныне происходящее даже для местных, привыкших ко всякой аномальщине, некоторый перебор, но тут прям на лицо человек, к подобному вовсе не привыкший. Гидеон заметил прыгающий пузырь безумия, издалека направляющийся сюда. И по какой-то причине решил предостеречь потенциальную жертву, так что подошел ближе и подергал за рукав куртки:
- Здрааавствуйте, мистер турист. Кажется, вы невовремя решили заскочить в наши края и полюбоваться крышесносными красотами. Лучше бы вам пойти со мной в более безопасное место. И берегитесь пузырей безумия, они изменят ваш облик или перевернут сознание с ног на голову, - мальчишка неестественно для всей ситуации лучезарно улыбнулся, словно он ведущий какого-то аляпистого шоу, не более, а не ребенок посреди сбрендившего города. Наверняка, со стороны это было на двести процентов дико подозрительно.

Бабич нашел его в тот вечер в саду с полным набором: наполовину пустой графин виски, заряженный пистолет и пачка феназепама (не смешивать с алкоголем). Тема сразу принялся крыть его трехэтажным матом, с каким-то непривычным для него смущением отводя глаза. Стас все слушал, слушал, прикрывая колени и поясницу теплым пледом. Весна уже закончилась, и черная, и обычная, закончилось и лето, а Кудинов все никак не мог сообразить, что ему теперь делать дальше.

Было прохладно, Стас три дня ходил вокруг пистолета, то взвешивая его в руке, то примериваясь к курку. Было не слишком понятно, куда именно стрелять, тут дело-то тонкое: попадешь не туда — тебя зачем-то спасут и будешь до конца дней овощем. И спросить как бы было не у кого, и гуглить было как-то некомфортно, кто знает, как там эти запросы обрабатываются.
Да и как-то в принципе Стас никогда не был предрасположен к таким вещам: он всегда боялся и боли, и смерти.

Если честно, он про этот пистолет уже на тот момент абсолютно забыл, потеряв всякий интерес, просто сидел, кутаясь в плед, растерянно смотрел в одну точку. Мысли всплывали одна за другой, с ними было чудовищно некомфортно, виски вроде бы помогал, но не слишком.
Артем долго и изобретательно матерился у него над головой, а потом как-то резко замолк. Забрал пистолет, положив себе в карман, налил виски и ему, и себе, тяжело вздохнул.
— В Москву тебе надо, Стас. Че те тут делать, да? Поедешь в Москву, начнешь все заново.

Стасу никакое заново начинать не хотелось, он, обычно нервно-деятельный, весь как будто бы споткнулся, споткнулся об Игоря, Илью, Рауля, Катю и захлебывающегося кровью у бассейна мальчика. Все оно как-то было сразу в нем, в горле, сухим плотным комом, что не сглотнуть, не проглотить. Мэрство все, естественно, закончилось, не успев начаться, какая с такой репутацией политика: отец сына, начавшего стрельбу на вечеринке друга. Бизнес тоже пошатнулся: у слоечек и пирожных появился привкус крови и пороха, а такое обычно не очень понимают.

— Откроешь свою кондитерскую, будешь на кухне работать. Помнишь, ты мне все жужжал, что скучаешь по этому? Ну вот. Потихоньку расширишься. Сеть кафеен, хуе-мое, будем к тебе с Костиком приезжать.

Стас был почти удивлен, что Бабич не вставил шуток вроде: “Назовешься Голубое Кафе”. Или: “В Москве дырявых больше, чем тут, может найдешь кого”. Или еще каких-нибудь. Похоже, он серьезно переживал, от этого было почти не по себе.

В общем, как-то так он здесь и оказался. Весь какой-то в абсолютной прострации, скинувший (вес и возраст) из-за нервов и, при этом, наконец-то свободный. От окружения, ожиданий, семьи и короткого знакомства всех со всеми, как обычно происходит в маленьких городах. Все переменилось настолько резко и сильно, что Кудинов все никак не мог сообразить, что это — его новая реальность, а не странный сон.

В Москве, конечно, гладко ничего не было. Стас не привык жить в мегаполисе, все не хватало то моря, то неба, то какой-то свободы бегать по пляжу, пинать мокрый песок, набегающую волну и жечь покрышки. (Кудинов помнит, когда-то они таким занимались.) С деньгами было узенько, вроде бы хватало, но со спизженными Илюшей миллионами было бы куда как комфортнее. Какое-то время Стас и правда сам стоял на кухне, его это в какой-то степени успокаивало: просто замешиваешь тесто, и, в общем-то, все. Тебя, как личности не существует, существуют только ленивые размышления о том, что надо заказать еще муки. Или что эклеры продаются лучше профитролей. Или что закваску надо подкормить.
Вся эта возня его как-то терапевтировала, что ли, замедляла его привычный бешеный темп жизни. А потом деятельный Стасовый мозг решил, что одна точка — это чудовищно скучно.



Протягивая Вадиму руку, Стас вдруг со внутренним неудовольствием подумал, что перед встречей пришлось ушивать пиджак, рубашку и брюки. Они иногда созванивались по видео с Костей или с Артемом, те, видимо, периодически пытались проверить степень живости своего друга детства. И, последний раз, они оба взяли с него клятву набрать хотя бы килограмм пять. (“Стас, ты выглядишь, как треска”.)

— Станислав Олегович Кудинов. Спасибо большое, Вадим Юрьевич, что нашли на меня время, — у Стаса, за эти два года, ушли из голоса его мягкие, рассеянные интонации, и он сам иногда дергался с новой нервной резкости своего тембра. Костя с Артемом потребовали вернуть и это тоже. (“Тя раньше хоть приятно слушать было, а щас будто нахуй шлешь нон-стоп. Может ты вообще больше не педик?”)

Вадим был специфический. Стас это как-то сразу понял, то ли по остроте его взгляда, то ли по складке между бровей, то ли по манере изъясняться. В Коктебеле Кудинов обычно с такими дел никаких не имел, у них всегда было что-то cвое за идеальными манжетами рубашек, а Стас как-то… за человечность своего бизнеса переживал, что ли. Сейчас даже смешно. Все самое человечное там вылилось в какую-то беспросветную хуйню.

Рука у Белозерова была прохладная, сухая. Кудинова это как-то иррационально, неуместно взволновало тогда. Весь Вадим, Вадимов круг и Вадимовы методы его раздражали своим постоянным продавливанием, они еще даже не были особенно знакомы, а Стаса это все уже бесило, а вот рукопожатие — нет. Рукопожатие вышло хорошим.

Вадим был специфический, а Стасу, банально, нужна была крыша, потому что бизнес вдруг пошел хорошо, расторопно. Свободных денег все еще не было, потому что все свободные деньги Кудинов вкладывал обратно, но предприятие уже грозило стать сетью пекарен, а не просто двумя-тремя точками.

— Вот тут все цифры, бумаги в двух экземплярах. Отчеты за последний год, аналитика, прогноз роста. Вы человек серьезный, думаю, вам не очень нужны мои художественные описания вкусовых качеств, — Стас выдал намек на улыбку, как-то вдруг очень резко становясь собой прежним, лукаво, задумчиво заглядывая Белозерову в глаза. Кудинов никогда не производил собой впечатление человека давлеющего, способного на конфронтации, поэтому его часто быстро списывали со счетов. А Стас только и пользовался. Артем последние два года говорил про это: “Ты даже людей раскручиваешь, как педик. Не, Стасян, я щас без наезда, ну просто как факты. Ты ж блядь вроде улыбнешься, а потом в мозги ебешь, капелька по капельке”.

мокрый асфальт неприятно шелестит под колесами автомобиля — дорога уносит мэри далеко вперед, но хочется еще дальше. убежать, раствориться, пропасть с улиц так и не принявшей ее москвы, лишь бы ничего не чувствовать. лишь бы грудь не сдавливало это тягучее чувство беспомощной покорности судьбе — и когда мэри успела перестать быть собой? когда перестала сопротивляться?

я больше не верю в любовь, извините.

за окном проливной дождь размазывает грязь по обочинам — точно так же, как она размазывает слезы по щекам. горькие, болезненные, обжигающие — такие же, как и вся ее жизнь. слабой быть не стыдно — когда-то произнесенные костей слова, брошенные сквозь диалог, гулко отзываются в душе, потому что ей не стыдно, нет. ей обидно — до слез, до кома в горле, до нервных всхлипов на заднем сиденье автомобиля. окажись водитель достаточно говорлив, он бы обязательно поинтересовался в чем дело, но у него хватает чувства такта, за что мэри ему безгранично благодарна.

разве может она ответить на вопросы постороннего человека,
если даже для самой себя не нашла ответов.

десятки непрочитанных сообщений на смартфоне тяжелым грузом висят на главном экране и на ее плечах. руки снова и снова тянуться к гаджету, чтобы прочитать их содержимое, но разум упрямо советует этого не делать. и мэри прислушивается — переступает через собственные принципы и убеждения, злиться, но продолжает отмалчиваться. ей нечего ему ответить — да она и не знает, что можно было бы ответить на все эти сообщения, где далекий человек снова пытается стать тебе близким.

я все понимаю, мэри.
но и ты меня пойми.

она устала. устала понимать, принимать, прощать, подпускать — устала от этих качелей, на которых изрядно накаталась еще шесть лет назад. до сих пор подташнивает. но саша не унимается, а ей, кажется, не остается ничего другого, кроме как сбежать. если не на край света, то хотя бы на родину — в дом, где ее всегда принимали вопреки всем и вся. в дом, где она чувствует себя на своем месте.

а мысли о москве вереницей непрошенной в голове крутятся.
может, пора заканчивать навязывать себя городу, если все не ладится.
если с ним не ладится.

аэропорт встречает уже привычным отцовским холодом — он, словно перевалочный пункт, принимает ее безэмоционально и тихо, не трубя взамен ничего. люди, снующие вокруг, едва ли узнают в осунувшейся и заплаканной эстонке девушку, трижды занявшую третье место, и ей это только на руку. мэри предпочитает думать, что ее просто не существует — она выдумка чужого воспаленного воображения, не более. на паспортном контроле подает паспорт, вымученно улыбается и почти не говорит, пока в кармане назойливо продолжают приходить уведомления о поступающих сообщениях. телефон в стену швырнуть хочется, но мэри держится.

и это все, что ей остается — держаться.
не сорваться в пропасть, темнота которой держит ее за руку.

когда телефон оповещает ее о новом сообщении, телефон даже в руки брать не хочется. но мэри смотрит на экран и сердце ее пропускает несколько ударов. знакомые буквы складываются в до боли любимое имя, что красной нитью извивается по ее судьбе, делая несколько оборотов вокруг запястья — сувенир, привезенный им из осетии. костя всегда знал, что нужно делать, чтобы ее успокоить — словно они прожили рядом не одну жизнь, словно она всегда принадлежала ему, а он — ей. но теперь, касаясь дрожащими пальцами его подарка, внутри разрастается неумное чувство опустошенности.

она не заслуживает такого человека рядом.

именно поэтому решает оставить и его сообщение без ответа, переводя смартфон в режим полета. ей жизненно необходимо остаться наедине со своими мыслями, чтобы успокоиться — чтобы разобраться в ощущениях, что переполняют душу. мэри чувствует как вокруг электризуется воздух — нос улавливает еле ощутимый запах скандала, что неизменно обрушится на ее плечи, когда телефон вернется в рабочий режим. но лучше так, чем продолжать обманываться в себе и обманывать других. ей бы с олегом поговорить, поделиться — мэри знает, он не осудит, он поймет. обнимет, сделал ей горячий чай — так же как делает она в моменты их единения — и просто будет рядом. она могла бы доверить ему свою жизнь — но не душевную боль.

потому что любит слишком сильно.
потому что не может так поступить с ним.
с кем угодно, но только не с ним.

родной таллин встречает ее ранним утром, лаская кожу теплым даже в такое время летним солнцем. телефон мэри в активный режим так и не переводит — нарочно отсрочивает момент столкновения с реальностью, потому что эстония словно другой мир — здесь все по-другому [по хорошему по-другому] и ничего не напоминает о былых потерях, неразрешенных проблемах и людях, что так плотно вплетены в ее жизнь. проблема была лишь в том, что без них она уже не чувствует себя собой. она не будет скучать по саше, но неустанно будет скучать по олегу и по бесконечно длинным разговорам с ним, по его мальчишеской улыбке и по теплым, словно плед в непогожий день, объятиям. она будет скучать по косте — без него и вовсе жизни своей уже не помнит.

даже при живых родителях —
без него она — сирота.

дорожная сумка брошена в коридоре, квартира залита яркими солнечными лучами — но мэри и здесь неуютно. все встречи было решено отложить на пару дней — ей необходимо было одиночество, которого давно была лишена. саша душил своими навязчивыми звонкам и сообщениями и мэри нужна была передышка. только и здесь ей едва ли удастся найти покой. стены помнили запах костиного парфюма, словно хранили его для нее, словно только ему можно делить с ней это пространство – когда-то только его мэри смогла пустить на эту свою территорию. память услужливо подкидывает старые [незабытые] воспоминания.

он спал, а она любовалась украдкой -
секунду назад было нежно и тихо.

теперь же оборвали все нити — телефон разрывается от обрушившихся сообщений и непринятых звонков.
костя был первым в списке.

Каждый раз все сводится к одному и тому же вопросу: ну нахуя? Нахуя пытаться наебать того, кто вообще-то хочет, сука, помочь. Можно даже сказать относится со всей душой. Маджима же для них старается, беспрестанно вместе со своими парнями следит за тем, чтобы на его территории соблюдалось хоть какое-то подобие порядка. Но обязательно найдется какой-нибудь ублюдок, который думает, что люди на стороне будут более вежливы и терпеливы, чем семья Маджима. А еще по какой-то причине этот неблагодарный гандон наивно верит, что никто не сможет разглядеть в его маленьких крысиных глазах опутавшего все тело страха за собственную жизнь.

Зато с такими ребятами всегда можно поразвлечься: чуть ужалит сталь, струящаяся серебренным сиянием, и он уже визжит как свинья на забое.

Тонкая кожа перчаток скользит вдоль лезвия, смывая темно-бордовые свежие капли. Губы, разрезанные недоброжелательным, едким, <даже диким> смехом, смыкаются в тонкую линию: за одно мгновение сумасшедший звериный оскал исчезает и лицо преисполняется серьезностью.

— Не отдашь мне деньги до среды и отправишься следом за своим дружком, — Маджима серебряным носком туфли трогает мужчину в зеленой рубашке, распластавшегося у его ног. Тот с силой сжимает кровоточащее бедро и с трудом сдерживает слезы. — Ты не грусти так Сато-кун, что-нибудь придумаешь.

Не оборачиваясь, Маджима открывает дверь, легко вдыхая прохладный воздух после той жуткой духоты. Маджима разминает уставшие плечи: как же все-таки сильно выматывает все это выбивание долгов.

— Это был последний на сегодня, босс, — раздается голос одного из двух бугаев, что сегодня весь день ходили с ним от одной точки до другой.

— Тогда вы двое свободны, а мне еще нужно в офис зайти, — Маджима вкладывает сигарету в губы. Не обращая внимания на прощальный поклон от своего сопровождения, он разворачивается по направлению к офису. Камурочо, как и прежде, звучит сотнями голосов, стуком каблуков по асфальту и мерзким гудением машин [какой-то мудак на своей хонде еще и едва не обдает Маджиму водой из лужи].

Маджима останавливается возле входа в офис, чтобы докурить сигарету и бросить ее в мусорный бак. Всего пол минуты спокойствия, прежде чем снова вернуться к толпе своих идиотов и до конца дня слушать, как у них нихера не получается выполнять их работу.

На втором этаже со стороны его кабинета раздается какой-то шум. Впрочем, Маджиму то нисколько не удивляет: опять, наверное, кто-то накосячил, и теперь оставшиеся в офисе парни силятся коллективно придумать, как решить проблему. Одно только тревожит: какого-то хрена эпицентром всей этой возни стал его кабинет.

— Босс, — вскрикивает один из них и все остальные замирают как по указке, вперив взгляды в Маджиму. Несколько пар глаз испуганно смотрят, будто нашкодившие котята, забоявшиеся, что получат от хозяина пиздюлей. — Мы…

Маджима заглядывает через дверной проем внутрь и первое, что видит — темно-коричневое пятно, окрасившее стопку бумаг. Тут даже думать не надо, кто во всем этом виноват. Маджима вздыхает раздраженно и пальцами дотрагивается до висков.

— Так, олени, а ну свалили все быстро. Я сам с этим разберусь, — мужчины робко кивают в ответ: на лицах у них читается недоумение, но Маджиме похер. Когда последний из них выходит из кабинета, Маджима запирает дверь на замок и оглядывается.

— И где ты, мелкий засранец? — бормочет Маджима себе под нос, нагибаясь и заглядывая под стол, где одна на другой составлены многочисленные коробки.

И зачем он притащил эту проклятую ящерицу сюда? Тогда ему это почему-то казалось хорошей идеей — не в квартиру же его нести в самом деле, вдруг еще все загадит. Когда Маджима нашел это существо — маленький грустный комок, спрятавшийся в размокшей картонной коробке — оно напомнило ему какую-то очень страшную облезлую кошку, но чем больше смотрит на него, тем больше понимает, что это никакая нихера не кошка. В конце концов у какой породы кошек на голове растут ебаные рога.

Уже потеряв надежду отыскать беспредельщика, Маджима поднимает голову и взгляд натыкается на морду, спрятавшуюся наверху шкафа между двумя цветными коробками. Этому говнюку поди еще и смешно наблюдать за тем, как его тщетно пытаются отыскать. Маджима поднимается на носки и хватает мелкого за шкирку.

— Еще раз такое устроишь, и я тебя отсюда выкину, ты понял меня? — глядя в черные блестящие глаза, отчитывает его Маджима. Держит его так еще немного, хотя и понимает, что не дождется никакого ответа, помимо неразборчивого рычания, а затем садит чешуйчатую тушку на один из стульев.

— Ты посмотри, какой бардак тут развел, а мне теперь убирать за тобой все это дерьмо, — ворчит Маджима, комкая испорченные кофейными разводами бумаги.

Сорре. У меня нет поста от Кролика сейчас. Но вы приходите, могу в лс кинуть от другого персонажа.