Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.

Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -

- Доктор? Тут ничего нет...

Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.

- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.

Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...

Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.

- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.

- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.

- Я не оставлю тебя одну!

- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.

Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.

И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.

- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

утро в родной богадельне началось с криков якова, который уже во всю записывал новый стрим, что будет наверняка выложен уже к вечеру, ну, если до этого он не спалит сам себя энергией горящей задницы.

лёша честно пытался поспать ещё хотя бы пять минут, пять грёбанных минут, чтобы чуточку меньше ненавидеть этот мир и эту поганую жизнь; даже карикатурно спрятал голову под подушку и посильнее прижал ту к лицу – авось он всё же сдохнет? проблем точно будет меньше.

– да не ори ты так, лиса разбудишь – пиздюлей вывесит! – раскатисто и на весь коридор, ну типичный потапыч. вопрос только, какого лешего тот ещё не укатил на свою охренеть какую важную работу… ах, ну да, вся его «охренеть какая работа» — тупая слежка за их «примерным» поведением, вечно рыжий об этом забывает.

а затем тянется к прикроватной тумбе, чуть не смахнув с неё полупустой (или же наполовину полный?) стакан с водой, цепляет телефон пальцами и, щурясь сонно всё ещё, тапает несколько раз по экрану, вводя пароль. было ли там хоть что-то интересное? едва ли – какие-то там сообщения, какие-то там пропущенные звонки, и если всё это добро не было отправлено наманикюренными ручками любимого начальника, то лису кристаллически поебать, потому что сегодня он собирался себе выходной устроить. заслужил же, ну, разве не так?

где-то ближе ко второй половине дня выходной для патрикеевича накрывается медным, мать его, тазом. потому что, будем честны и объективны: когда на горизонте маячит возможность подзаработать не где-то на территории горыныча, которому потом отваливается весомый процент, а за её пределами, то от такого не отказываются. особенно, если дельце намечалось довольно лёгкое.

особенно, если оно намечалось в москва-сити.

задача была проста, как два пальца: залезть в квартиру к одной особе и вытащить из неё как можно больше ценных вещей и какие-то определённые документы; лёха с усмешкой думает о том, кому ж так могла насолить эта дама, что пришлось впрягаться кому-то его уровня (да, года и века проходят, а с самомнением у лиса по-прежнему всё прекрасно), но да ладно, это всё – лирика ненужная, которая голову лишь забивает, а сейчас совсем-совсем не до этого. сейчас надо думать, как бы так пробраться незаметнее, поскребстись по хате чужой и ноги сделать; как сдать награбленное и передать документы, получить свои деньги и хотя бы за свет заплатить, потому что в этом месяце как-то они больно дохера электричества потребляли, о чём в основном сокрушалась сонька. но соня была в принципе невротичка та ещё, и к её закидонам довольно легко привыкнуть, если очень постараться.

задача была проста, но вот исполнять её так, без предварительного продумывания, потому что, видите ли, хозяйки нет дома конкретно сейчас, а клиент просит очень-очень срочно, было верхом идиотизма, тут уповать только на свою удачу надо, и, шкерясь в лифте, словно подросток, алексею кажется, что что-то обязательно пойдёт не так. ну согласитесь, что дело какое-то… с запахом наебалова. а своему нюху лис доверять привык.

в итоге «не так» идёт вообще всё: начиная с того, что всякие цацки прикарманить можно было в ограниченном количестве, так как в квартире камеры были, а это уже конкретный такой попадос, и заканчивая тем, что никаких документов патрикеевич не нашёл, где бы ни искал. ну, оставался лишь один единственный вариант, потому что чем чёрт не шутит, в конце концов?

зачастую подобные бумажки хранились в сейфах. осталось лишь найти оный.

– ну хотя бы ты не подведи, – шикает лис, пока пытается удобнее ухватиться и отодвинуть от кухонной стены холодильник. нахуя и зачем? да просто чтобы успокоить себя, найти оправдание тому, что его навыков оказалось недостаточно, чтобы филигранно сориентироваться в пространстве, ситуации, и выполнить блядский заказ на «отлично».

махина цвета «лакшери хром» поддавалась с трудом – рыжий никогда не претендовал на лавры самого сильного; отодвигается с огромным трудом и вплоть до момента, пока по спине снизу вверх не начинает расползаться тянущая боль, с каждой секундой вынуждающая кривить лицо всё сильнее и сильнее.

– вот сука-а-а, – обречённо воет патрикеевич, оперевшись на верхнюю дверцу холодильника ладонью и согнувшись.

пиздец, приплыли, что называется. это будет просто ограбление века, о нём обязательно напишут во всех новостных пабликах. что-то вроде «грабитель надорвал спину, пока обносил квартиру в москва-сити». охуенно.

Если быть предельно честной, не столько перед собой сколько перед людьми, взвалившими все проблемы мира на одни хрупкие женские плечи, Эвелин было сложно представить, что однажды ей выпадет «уникальная» возможность быть втянутой в хитросплетение дворцовых интриг и политических распрей, которые и положили начало гражданской войне в Орлее. Она вспыхнула мгновенно, подобно спичке, но на её фоне война между магами и храмовниками, которая вот уже четыре года шествовала по землям Тедаса, казалась каплей в море. Всё что было между последними — обыкновенная ненависть; где храмовники были угнетателями, а маги — угнетёнными за свои же способности. Всё это не просто глупые сказки или слухи — Эвелин своими собственными глазами видела жизнь внутри круга; молча наблюдала за тем, как некоторые из храмовников позволяли вольность, принижали и применяли грубую силу, как некую попытку доказать превосходство над более слабыми. И даже к тем немногим, кто не страшился последствий, и мог постоять не только за себя, но и встать на защиту соплеменника. Подобные картины Эвелин довелось видеть достаточно часто. Естественно, не каждый храмовник был плохим, находили и такие, кто проявлял сочувствие и сострадание, но таких можно было бы по пальцам левой руки пересчитать. По личному мнению Эви, не раз слетавшее с острого язычка вслух, это нельзя было назвать чем-то хорошим. Но после событий в Киркволле, когда восстание магов, а точнее одного из них, буквально стёрло чёткую грань дозволенного, их стало ещё меньше. Большинство людей-не-магов, как собственно сами и храмовники, считали разумным спихнуть вину исключительно на тех, от кого и начались беды, а именно людей с магическим потенциалом. Сами же маги чётки видели вину в тех, кто их угнетал на протяжении долгих лет, а именно в храмовниках. Проявляй они долю человечности, то ничего из случившегося бы, вероятнее всего, не произошло. Эвелин была в корне не согласна с мнением большинства, но, в отличие от них, не боялась говорить об этом вслух. В любом случае она бы так и провела остаток своей жизни взаперти, поэтому стоило отдать должное тому магу. И только за то, что «подарил» свободу, но никак не за открытую охоту, последовавшую после.

Гражданская война в Орлее в корне отличалась от той, которую ежедневно приходилось видеть Эвелин, где накал страстей между храмовниками и магами всякий раз достигал критической точки.
К огромному счастью, застать зарождение противостояния между особами королевского происхождения воочию не удалось — разве что на словах, которым девушка не доверяла {это вошло в привычку?}. Не то чтобы подобное упущение как-то сильно огорчало. Но даже простое посещение подобных мероприятий, где собирались всевозможные сливки общества, вызывали не самое из приятных ощущений. Эвелин была вынуждена принять приглашение на бал в Зимнем дворце с одной лишь задачей — урегулировать назревающий конфликт, где действия любой из сторон запросто могли пошатнуть чашу весов, склонив одну из них в свою пользу. И даже если кому-то из них всё же удалось бы это совершить, ничем хорошим для Орлея это не обернулось бы, лишь усугубило бы и без того шаткое положение. Сохранение мира — то к чему стремилась Инквизиция. Она же была главной из причин по которой Эвелин не отвернулась от просьбы великого герцога Гаспара де Шалона, хотя могла. Долг перед обществом важней всяких предрассудков и чувств. Эвелин, как никто другой чётко понимала, что от неё требуется и чего ожидал чуть ли не весь Тедас. Тот непосильный груз ответственности, что свалился в мгновение ока, едва позволив моргнуть, давил на хрупкие женские плечи. И с каждым разом эта ноша становилась тяжелей, будто намеревалась заживо похоронить.

— Леди Инквизитор, прошу прощения за беспокойство... — говорит один и разведчиков, и столь неуверенно входит в кабинет. Как он постучал Эвелин разумеется не слышала, но помнит, как сейчас, что дверь оставила приоткрытой. По всей видимости, она так сильно погрузилась в собственные размышления и воспоминания, что не обратила внимания как потеряла связь с реальностью. Не говоря уже о необходимости полного сосредоточения на работе.

— Миледи Монтилье направила меня к вам в срочном порядке доложить об... — совершенно неожиданно она вытягивает руку вперёд, вынуждая собеседника замолчать.

— Милый, тебе не говорили, что входить без стука дурной тон? — выражение лица Эвелин приобретает серьёзный, внушающий страх, тон. В её же глазах, к немалому удивлению, мелькнуло что-то тёмное и тяжёлое. Молодой человек, стоящий в нескольких метрах чуть было не попятился назад, завидев в глазах девушки нечто зловещее и пугающее. В них будто бесы танцевали свой безумный танец, и это вызывало внутреннюю панику, которая сочилась наружу, проявившись в открытом испуге.

— Н-но...я...постучал. — невнятно промямлил мужчина, а руки его заметно дрожали, когда он держал важные документы. Эвелин вовсе не хотела довести бедолагу до состояния исступления, а лишь немного «поразвлечься». И сама же не заметила, как всё вышло из-под контроля.

— Да ладно, я всего лишь пошутила. — она смягчается в лице, но в воздухе всё ещё витает некоторое напряжение. И даже лёгкая улыбка никак не исправляет эту ситуацию. — В последнее время произошло слишком много событий, поэтому мне необходима была разрядка. Можешь расслабиться, сладкий.

Мужчина не совсем до конца осознал, что именно сейчас произошло, но с непонимающим видом продолжал стоять, как истукан, и хлопать глазами. Это длилось буквально несколько минут. После которых он всё-таки пришёл в себя и продолжил диалог. Инквизитору не составило труда воссоздать образ безусловно заинтересованного человека. Не всё то, что он говорил было полезной информацией, поэтому пришлось хорошенько постараться «отсортировать» действительно важное от ненужного. В основном это были письма благодарности и отчёты о проделанной Инквизицией работе. Им приходилось получать их в огромном количестве, но едва ли от них был какой-либо толк — разве что в тех, где требовалось очередное вмешательство или помощь Инквизиции. Деятельность организации началась с небольшой кучки людей и поставленной цели, но за короткий промежуток времени им удалось приобрести влияние по всему Тедасу и разрастись до внушающих размеров. А вместе с ними выросли обязанности перед его жителями. Эвелин — невольный наблюдатель всего, что произошло, происходит и будет происходить внутри организации. Хочется ей того или нет, но она важна.

Возвращаясь в реальность, Эви, даже в самом конце, надеялась услышать что-то действительно стоящее. Он всё ещё находился на свободе и представлял угрозу. Прошло достаточно много времени, как он сравнял с землёй первое укрытие Инквизиции, но недостаточно, по всей видимости, чтобы вновь выйти на сцену. Самому, а не искусно управлять марионетками для достижения своих целей. Но им палки в колёса вставлять значительно легче, что в разы облегчает работу. Закончив с докладом, Эви одобрительно кивнула головой, но вновь обратила свой взгляд на засуетившегося разведчика. Его движения вызывали шорохи, нарушающие тишину в кабинете.

— Что насчёт Корифея? — она всё-таки позволяет этому вопросу, так сильно засевшему в голове, слететь с уст. И звучит по-особенному, будто требует, а вовсе не спрашивает. Но собеседник вовсе не теряется, а лишь даёт отрицательный ответ — обнадёживающий. — Так и знала. Можешь быть свободен.

И он бы непременно покинул кабинет, но у него ещё есть что сказать напоследок.
— По имеющейся у нас ранней информации в Арборской глуши замечена некоторая активность венатори и небольшая группа сбежавших магов-отступников — в прошлом вышепоставленные и уважаемые маги из империи, которых с позором выставили за пределы Тевинтера.
После сказанного наступает тишина. Недолгая, но за этот короткий промежуток мужчина, сделав несколько шагов вперёд, успел передать документы с пометкой «секретно». Тревельян не могла знать наверняка о том, что в них говорилось — лишь предположила. Вполне возможно, что там могли быть указаны их имена или же более детальное описание произошедшего в прошлом инцидента — всё что угодно. Эвелин сопроводительным взглядом смотрит на то, что сейчас лежало на почти пустом столе, а затем вновь переводит взгляд на собеседника. И в её глазах невозможно увидеть какого-либо удивления — это вполне обычное дело. В лёгком поклоне мужчина развернулся и поспешно направился к выходу. Эвелин не стала его провожать взглядом, а лишь облегчённо выдохнула, как будто устала от бесконечных бессмысленных диалогов, которые все как один ничем не отличались друг от друга.

Но прежде чем успеть изучить то, что сейчас мирно красовалось на письменном столе, мужской голос вновь раздался, привлекая к себе внимание.
— Чуть не забыл! Леди Кассандра попросила вас наведаться к командиру Резерфорду. Это касается дела о Серых стражах, которые ранее были спасены в крепости Адаманта.

Эвелин уловила едва слышимый звук скрипа, исходящий от двери, после которой наступила абсолютная тишина. Некоторое время поразмыслив она приняла решение не откладывать в долгий ящик поход в одну из башен крепости, где устроился командир Инквизиции. Лёгким движением руки, подхватив горстку так и нераспечатанных документов, Эвелин закинула их в верхний ящик стола, тот который запирался на ключ. Всего лишь обыкновенная мера защиты от мелких хулиганов и прихвостней Корифея, которые, по мнению леди, могли без проблем оказаться внутри организации. Никто не застрахован от тех лжецов, кто умело втёрся в доверие и тем самым обвёл всех вокруг пальца. Как человек здравомыслящий Эвелин никогда не исключала такой возможности, особенно в тот момент, когда они стали у всех на слуху, что привлекло ещё больше людей для работы. Можно сказать, что Тревельян была готова к подобному повороту событий, что очередное предательство не вызывало бы в ней удивление.

Сдвинув стул в сторону, который мешал и заметно сковывал движения, Эвелин, продолжая сидеть на нём, чуть склонилась вниз к самому нижнему из ящиков. С характерным скрипом открыв его девушка забрала то, что было небрежно завёрнуто в тряпичную ткань, после чего задвинула ящик обратно в стол. Буквально несколько секунд она всматривалась в то, что сейчас находилось в правой руке. И так же быстро прервав зрительный контакт, поспешно встала и направилась к выходу.

Эвелин достаточно долго времени провела в стенах Скайхолда, поэтому знала абсолютно все лазейки, существовавшие в каменной крепости. Всё же любопытство однажды победило здравый смысл, который был присущ с самого рождения. И дабы избежать ненужных встреч Эвелин решила выбрать короткий маршрут. Риск натолкнуться на очередного разведчика оставался, но он был минимальным, как в случае, если бы пришлось идти напрямую через тронную зала. И если выбирать меньшее из двух зол, то она выберет тот, где можно столкнуться с одним или двумя, чем с несколькими десятков.

Оказавшись за пределами душного замка, на свежем воздухе, Эви делает глубокий вдох. В нём витает морозный горный аромат, и она чувствует, как лёгкие заполняются им; ощущает, как лёгкое пощипывание в области груди. На дворе стояла ясная солнечная погода, как и на протяжении последних нескольких дней. Не сказать, что это было чем-то плохим, но иногда хочется некоторого разнообразия. Как, например, проливные дожди с грозами, что сверкают в небесах яркими вспышками. Эви такая погода была по душе, пока большая часть остальных терпеть не могли грязь и слякоть. И стоило выйти из тени, как солнце яркими лучами больно ударило по глазам, заставив ту заметно сощуриться. Потребовалось около минуты чтобы глаза привыкли к яркости небесного светила и перестали болеть. И только после того, как Эвелин вновь могла видеть окружающий мир в нормальном его состоянии, а не расплывшимся блеклым пятном, она продолжила двигаться. Буквально за несколько метров она заметила, что центральная дверь в башню распахнута настежь. И едва ли могла видеть, что именно сейчас там происходило — слишком далеко.

С каждым шагом, уверенным и решительным, расстояние становилось меньше и меньше, а потом и вовсе исчезло. Оказавшись буквально в двух шагах от порога она замирает, вслушиваясь в конструктивный диалог командира и посыльного. Наблюдает за ним, как он увлечённо с головой окунулся с головой в работу, теряя при этом связь с окружающим миром. В его действиях и словах стойко ощущалась твёрдость и решимость — так явственно, как никогда иначе. И её губ трогает лёгкая улыбка после которой Эвелин бесшумно переступает порог, оказавшись в знакомом до чёртиков помещении. В воздухе, как и прежде, теперь витал едва уловимый аромат цитруса, древесины и пряностей — тот, что безумно нравился ей. Продолжая оставаться невольным наблюдателем событий, девушка отошла в сторону от двери, изящно оперевшись о прохладную каменную стену. В это мгновение у неё не было веских причин прерывать занимательную беседу, поэтому она намеренно продолжала быть незаметной. Не было никаких сомнений, что командир Резерфорд вообще слышал, как девушка зашла в его обитель. Её последний шаги были мягкими, практически бесшумными. За чужими голосами даже хорошо слышимый сторонний звук растворялся, превращался в ничто, а едва уловимый и подавно.

Скрестив руки на груди, леди Инквизитор продолжала созерцать, сохранив ту лёгкую улыбку на своём грозном лице. Оставаться вне поле его зрения удалось недолго, но и этого сполна хватило, для того чтобы насладиться безмятежностью и спокойствием, которые были в относительном недостатке. Когда воинствующий храмовник соизволил оторвать свой взгляд от изучения письменной составляющей доклада и чуть повернул голову в сторону, то обнаружил за спиной молодого человека неожиданную гостью. И это заставило его на секунду войти в ступор, что нужные слова попросту потерялись. Эвелин лишь выразительно подняла брови и позволила очевидному, но так и не произнесённому вслух комментарию повиснуть в воздухе.

— Не хотела нарушать рабочую атмосферу. — затяжное молчание продлилось недолго, а в словах отчётливо слышалась ирония. — Не обращайте внимания, продолжайте. Я никуда не тороплюсь.

Эвелин будто нарочно продолжает так явственно издеваться, будто намеревалась вызвать чувство озадаченности и гнева, играя на струнах души. Она всегда была прямолинейной, и Каллен об этом прекрасно знал.

по руке поднимается след от кинжала — режь сразу, не медли — стремится ввысь, к сгибу на локте. детским любопытством вычленить, что он живой. вырисовывает простое уравнение на песке тонкой палкой: следить за развитием жизни своей со стороны скромного наблюдателя равняется я. отдать себя волнам, проверить — потопит сразу или помучает немного. кэйя, вкусом кислым на языке, смотрел на улыбку джинн и в зеркале ванной комнаты под обеспокоенный стук аделинды пытался повторить. пальцы держали уголки губ, поднимали вверх — до боли в щеках — получалось похоже.

во снах он видит дворцы — шпиль со звездой украшает крышу: вот-вот разрежет темноту ночи. он ходит мимо них, неприкаянный и незамеченный, и только слышит — крики, крики, крики. мольбы сквозь стиснутые зубы, отчаянием разрезают душу, отравляют. запах костра — горят ткани, горят кости, горят они — преследует, пока его непривычно маленькие ноги пытаются сбежать из этого кошмара. он просыпается в холодном поту: руки будут трястись еще долго. ему в затылок дышит необъятное нечто, открывает широкую пасть, чтобы заглотить целиком, но никак не решается.

долг остается долгом. защитить, подставиться под удар. в мондштадте все так ярко — флаги, цветы, улыбки людей — хочется зажмуриться и протереть глаза, надавить сильнее, увидеть в них звезды. расправленные плечи, ни один мускул не напряжен. расслабься, кэйя, чего так ссутулился. беспечность впитали с молоком матери и теперь сладким сиропом заливают долину песнями, смехом, гулом голосов хора, пока рыцари обнажают  свои клинки во имя свободы. патрульные убийства мусора во имя благой цели.

убийства во имя свободы.

во снах он видит дворцы и перестает спать. на периферии сознания крики заевшей пластинкой повторяются, не оставляют в темноте постели. оно уже оскалилось и уже вот-вот. осталось только продохнуть полной грудью последний раз, выполнить свой долг до конца. осталось только

добить последнего. но

твой отец. хочется отрезать уши, закопать их где-то далеко и глубоко под землю, чтобы никогда больше не услышать упоминаний. замытым пятном на белой рубашке — сколько не стирай с мылом, все равно остается. не помнит лица, помнит только руки. большие и холодные, тянут вперед сквозь глину — ноги вязнут в грязи, и кэйя только хочет сделать передышку, остановиться на мгновение. зыбкой мерзлотой отдается, и хочется сбежать.

страшный секрет в шкатулку на ключ и убрать подальше. если не видишь его, едва ли помнишь, то его и не существует. ему пожимают руку за отличную работу, ему в лицо улыбаются этой широкой мондштадской улыбкой. а тайна растет-растет-растет, ложь переплетается, как лоза на том дворце, скоро дорастет до самого шпиля и устремится вверх. собирает ракушки на пляже, складывает их в башню, а она так и норовит упасть, проклятая.

но улыбается, складывая меч в ножны. сегодня он не добьет последнего.

— не припоминаю, чтобы мы виделись, юный господин. я могу помочь?

золотые волосы незнакомца не слепят глаз, и запах бездны остается дурманом. останется новым швом. пока паника прорывается, поднимается снизу вверх, закрой все двери на замок. среди этого очередного жаркого дня разгорается ярким пламенем страх.

Мы оба, кажется, замираем в этом моменте. Когда мы в последний раз находились настолько близко без желания сделать друг другу больно? То есть, Мастер наверняка хочет и до сих пор, но я усилием воли закрываю разум, и метафорически и буквально, концентрируясь на том простом, что у меня есть. Цель маленькая: после починки консоли починить Мастера, дальше двигаться по намеченному плану. "Починить Мастера" звучит в контексте всей нашей истории настолько ужасно, что хочется смеяться. Когда-то я действительно верил в то, что его можно починить. Только недавно, кажется, до меня дошло, что он настолько безвозвратно переломан, что достижение такой цели похуже полного уничтожения далеков - невозможно даже в теории.

Хотя, может быть, в этом и дело. Может быть, его невозможно починить, потому что он всегда был таким - даже на Галлифрее, когда мы оба были еще детьми, даже в Академии, когда мы смеялись и строили планы, деля нашу маленькую мечтательскую вселенную на двоих. Вселенная реальная делиться не хотела совершенно: я упрямо спасала ее от разного рода событий, Мастер так же упрямо раз за разом становился одним из таких событий, стирая грани между "любовь-ненависть" так же одержимо, как стирал одну за одной планеты. Извращая понятие жизни, понятие свободы, понятие веры, извращая все то, к чему прикасался, извратив в итоге совершенно и мое восприятие, и мои воспоминания о нем. Не о себе, нет. Открыв мне историю Вневременного Дитя, он хотел, чтобы я сломалась но в итоге обломал об нее скалящиеся зубы сам.

И все же, мы оба замираем. Ненадолго, на долю секунды может, но для двух Повелителей Времени не заметить это сродни предательству самого себя (или своего рода, о чем он бы точно ввиду новой информации поспорил). Я все еще держу его за руки, прижимая пластырь к пальцу, бесконечно долгое мгновение он молчит. Мы оба знаем, что это ничего не значит, точно не сейчас, не после всего, что произошло, и все же - все же что-то происходит в этом крошечном пространстве рядом с консолью, которую он под влиянием Сайбириума разворошил. Хочу ли я думать о том, что это значит? Совершенно точно нет.

Потом он отмирает - как будто успел уснуть за эту долю секунды, говорит хрипло, и я тут же фыркаю, когда он буквально выдергивает руки, и отодвигаюсь для верности, оставаясь на одном колене перед ним, все еще сидящим на полу, чтобы было удобнее презрительно заглянуть в глаза.

- Твоя свобода воли ограничена тем, что ты впустил в свою голову, а не мной, - мне не хочется, мучительно не хочется выпускать его из наручников, но проблема в том, что (язык обжигают даже невысказанные мысли) что Мастер прав, по факту мы сотрудничаем, он помогает мне исправить таймлайн, я ищу способ вытащить Сайбириум из его головы, и наручники в уравнении до этого момента не появлялись. Он не мой пленник, он даже не от моего желания здесь находится - возможно, впервые в жизни я хочу вытащить Мастера из своей ТАРДИС, а не наоборот - ой, погодите-ка, а ведь такое уже пару раз было, с по-другому расставленными мотивациями и приоритетами, ровно до того, как он выбрал гордость вместо жизни и предпочел умереть у меня на руках, мучая перед этим целый год и меня, и всю Землю впридачу.

Другая проблема крылась в том, что это его не сдержит. Прямо здесь и сейчас - может быть, но наручники, даже такие - это плевая задачка для галлифрейца, особенно ренегата, в отместку решение оставить его так Мастер действительно может попытаться сделать что-нибудь с Яз, а этого я не позволю никогда. Опять же, если не он, то серебристый интеллект в его голове вполне может выкрутить его разум и тело наизнанку и заставить например сломать руку, чтобы вылезти из наручников, и что тогда?

Поэтому с тяжелым вздохом я все же освобождаю его от наручников - на этот раз стараясь не допустить свою ошибку, не касаться голой кожи на запястьях, потому что я все еще не хочу об этом думать, а если я продолжу, то думать придется. Мне было привычно двигаться на волнах раздражения и активной нелюбви, не давая ему ни единого шанса, чем пускаться в очередную бессмысленную рефлексию касательно наших отношений. Для него никогда ничего не изменится. Для него может быть с самого начала все было ясно, и только я, дурак, ничего не понимал.

- Я больше не пущу тебя в консольную без присмотра. Ни сюда, ни в запасную, - с этими словами я все же поднимаюсь на ноги, отворачиваясь к экранам, чтобы поставить защиту от него, и одновременно раздумывая, сколько ее слоев он может обойти прежде чем я это замечу. - Можешь попытаться объяснить, - не мне, ему, - что любая попытка сотворить подобное вырулит только в бесконечную пустоту без возможности осуществить свою конечную цель.

губы сухие — на выдохе облизывает языком. обращает на себя айсберги  распахнутых зрачков, а заповеди отца на зубах отдают песком — повторяет как мантру.

не слушает — вслушивается в звуки и буквы, изучает эскизами искрами_блеском полыхающих черных радужек, вглядываясь в карие. так похожи на глаза криса ву.

голос спасительницы щекочет шею липкими пальцами, а мысли брыкаются, снаружи растягивая губы в кривой улыбке. от чужих пальцев мурашки ползут по затылку от темечка вниз к позвонкам и спотыкаются о выпирающую бугром кость. минуты циферблата отбивают ритм четвертого десятка, голос медленно затихает, переходит на шепот.

сердце убийцы выбивает ошеломляющий ритм и замирает в тишине. лик смерти кажется воистину иконописным: волосы блестят, у глаз — непогрешимое зло — рассеивается... страхом?

он на миг вспоминает, с этими вдохами-выдохами через лёгкие, с этими волнующими эмоциями и слабостями в теле, не всегда была та пустота, которую он уже привык чувствовать в себе, полосой толстой разрезая кожу себе. разрывает привязь — нити, привязанные кандалами к рукам бледным, обрываются, в лёгкие настырно врывается кислород. его клетка пестрила белым цветом, его клетку окружали бездушные твари_врачеватели душ, убивающие в нем ее ошметки.

мысли крошатся под ноги фальшивыми нотами, застревают в ушах скрежетом жести и битого стекла. они хороши для тех, кто не слышит, и испорчены.  словно в тумане, не давая никаких чётких очертаний, ночь сжимается словно бы в один час, бессмысленные тени 'завтра' гуляют ворохом вокруг.

завтра.
что будет завтра?

и он входит в раж.

— ву...

она — издевательски прокручивает, как диафильмом, воспоминания, что застряли где-то в горле — раздерешь до крови, если попытаешься выкашлять. он — штормовой волной хватает хрупкие плечи, оставляя синяки на память и взглядом царапая тонкие ключицы, что дрожат трепетом.

— я же сказал не делать этого. что непонятного было в моих словах?!
вырывается, пятится, выставляя вперед ладони, но в глазах — ни капли страха. три шага, и ее кровь заляпает глянцевый пол, но в ее глазах отражение криса ву.

пальцы убийцы переворачивают журнальный столик, дно вазы царапает поверхность и звоном сотрясает глухое сопротивление. сопротивление, в котором дышать нечем из-за сладкого шлейфа парфюма нимфы и его крови.

им не различает ее запах.
он привык к ней.
но не привык к своей.

ее крик слишком далеко, но он улавливает тень тонкой кисти руки, прежде чем статуэтка бастет не взрывается на лице, пылью рассыпаясь у ножки дивана.

в глазах ву — растерянность — умолкает.
в глазах има — адская ярость — слизывает кровь с губ.

он едва держится на ногах, но из груди, раздирая плоть когтями и истерией, рвётся дикий протяжный рык. ваза ответно_наказанием летит прямо в провинившуюся жертву, и никакие проклятые титановые руки не способны остановить этот рывок.

в глазах джессики по-прежнему крис ву.

осколочное эхо бьется о стену и брызгами рассыпается, разрезая кожу нимфы алой линией вдоль предплечья. и время останавливается. джэбом поднимает разрывающийся тонким женским голосом аппарат с пола, переступает битое, заляпанное кровью стекло и убирает волосы ву с плеча, поднося телефон к ее уху.

— отмени вызов
одними губами.

расплывчатые огоньки – вихрь, искрами царапающий плотно-сжатые веки, в пределе слышимости – рычание шин, воплем сворачивающих в пеленге улиц. внутри – едкий слом, разбивающий клетки исколоченного темными фигурами мусора. мусора, что он вошел во вкус умерщвлять.

скорая.

х

в нос ударяет терпкий имбирный запах, задетая локтем чашка горячей жидкости падает под ноги, разбиваясь на
тысячи крошечных осколков. человек в белом халате слепо крошит их подошвой, вызывая дрожь. блеклый свет выедает глазное яблоко, колени подкашиваются от давления в плечи, а в отражении шкафчика с
микстурами — бледное лицо и ноги, болтающиеся в воздухе, замирают маятником.

с посиневших от лекарств губ умирающей надеждой срывается:

отпустите меня
я[не]сумасшедший

в тот день за ним закрылись дверцы белого автомобиля, клетки, его проклятого «рая», исполосованного анафемским ферраллитным красным.

х

темные кончики волос щекочут разбитую скулу, подписавшая_себе_смертный_приговор прищуривается, стучит пальцами по ранкам, а ему кажется, что этот звук ломом бьется в стенках черепной коробки. джэбом предпочел бы остаться брошенным на гнилой земле, покуда солнце не взойдет над горизонтом, но сил
сопротивляться нет.

опираясь на хрупкое девичье тело, он снова ощущает себя больным мальчишкой, брошенным под коршуны армейских ботинок клана, его единственного дома. щека горит, задевая ключицу, выбивающуюся из-под тонкой ткани кремового платья, и только черничный запах с легкой примесью лаванды держит на ногах.

впервые за долгие годы,
такой уязвимый,
такой обессиленный,
он разрешает себя увести.

…

темнота приобретает бледно-зеленый оттенок стен. любопытные глаза скользят по позвоночнику, выжигая ткань
распахнутой джинсовки и мурашками осыпая кожу.

яркий свет бьет в глаза, он шипит от боли, чувствуя женские пальцы на своем подбородке. прикосновение неприятно, вызывает худшие воспоминания, но терпит, костяшками, до едва ощутимой боли для него, упираясь в края столешницы.

— если не хочешь жить, может быть и есть смысл.

чужие пальцы перекрывают путь струйке крови, обволакивающей предплечье. от ее запаха внутри все стягивается в ком, замирает вместе со сдавленным вздохом. джэбом ненавидит кровь. он одержим ею.

— обработай мне лицо

приказывает заведомо ожидая покорства. он любит управлять, он не умеет просить, он не тот, кто говорит спасибо. переводит взгляд на сумевшую оказать ему помощь - уголки губ приподнимаются в легкой усмешке.

в воздухе появляется смесь спиртного и затушенных сигаретных окурков с дымом, прячущимся в осыпающейся потолочной стружке.  столешницы нет, вместо нее круглый стол, а на нем, в горке пустых бутылок из-под пива, пара мужских рук с пачкой  протянутых фотографий.

это твоя сестра? держись от нее подальше, им джэбом
ты так хотел отгородить меня от своей сестры, крис ву, но что, если она сама пойдет за мной?

— никакой скорой, ву. даже не думай.

паучьи пальцы киллера накрывают мертвой хваткой тонкое запястье, черные глаза впиваются в бледное личико, пока телефон со стуком  не падает на глянцевую поверхность. тень сдается, исчезает за дверью кухни. убийца задерживает дыхание, встает на ноги и бредет  в сторону гостиной, не слыша нерешительно умолкающего голоса из ванной — оставаться на месте.

джэбому плевать, чья это квартира, что он всего лишь гость, на деле брошенная собака, подобранная в грязной подворотне.  им опускается на мягкую оббивку дивана, не заботится о том, чтобы не испачкать. запах нашатырного спирта рядом  сталкивает полюса, сменяя вертикаль горизонтом. с губ срывается тихое шипение, стоит врачевателю прижечь рану потуже.

впервые он делает это не сам.
впервые о нем заботится м у с о р

Как же всё неудачно сложилось!  Сколько Лиса работала в паре с Васей, никогда не случалось  таких катастрофических промахов, честное слово. Пропала чуйка на то, кого можно облапошить и оставить с пустым кошельком или банковским счётом, а от кого лучше держаться подальше, или  птица - удача  отвернулась на время?  Чёрт разберёт, что именно их подвело, важно только то, что дела не просто плохи, а совсем хреновы, и это ещё выражаясь приличным языком.

Никогда раньше родная Москва не казалась Лисе такой неприветливой и отвратительной, как сейчас.  Мало того, что Васю повязали прямо во время развода очередного лоха на денежки, так ещё  и все денежки, которые она вдвоём уже успели выцыганить у самых разных терпил за насколько дней столичных гастролей, во время ареста были в Васькином же бумажнике. И последнее огорчает особенно сильно - Вася - то всё равно выйдет целым и невредимым, папка - ментовской начальник по - любому не позволить сыночку загреметь на нары и получить срок, а вот как прожить с мизерной суммой на банковской карточке, которая в сумочке у Лисы?  Да ещё и гостиничные номера, в которых жили, они освободили сегодня с утра, планируя вот как раз после той  чёртовой попытки разжиться ещё приятно хрустящими купюрами двинуть на вокзал и покидать столицу. Эх, всё - таки надо было сразу забрасывать всё, что добыто непосильным трудом и фирменными мошенническими уловками, на карту, а  не носить при себе, как последним лохам! Вот теперь и получается, что, по сути, Лисе не на что даже снять койку в хостеле, впору просто ночевать на улице. Даже то, что их с Васей билеты до солнечного Краснодара лежат в сумочке у Лисы, вовсе не радует. По - любому без Васи  трогаться из Москвы нет резона,  всяко нужно хотя бы пару - тройку дней перекантоваться в столице, прежде чем напарника и товарища отпустят из ментовки, и вот тогда уже можно будет ит рвать когти куда подальше.

Единственно возможное решение приходит в голову Лисе абсолютно спонтанно. Старший братец Лёшка, а любя - Лис, уж точно не откажется приютить попавшую в дерьмовую ситуацию сестричку на несколько дней. Конечно, условия у Лёшки далеко не айс, комната в коммуналке где - то в жопе мира, но тут уж не до капризов, главное, что хотя бы у неё будет крыша над головой и какой - никакой угол. Уж лучше перекантоваться у брата, чем бомжевать на улице и рисковать либо угодить в недобрые лапы к бдительным ментам, либо оказаться побитой опытными бомжарами.

Таксисту, бородатому угрюмому мужику кавказской наружности, приходится перевести все имеющиеся на карте деньги. Но хотя бы Лиса не вынуждена была добираться сюда, на окраину Москвы, на метро с пересадками, да ещё и автобусом. Не без труда, но рыжеволосая всё - же находит нужный подъезд и заходит внутрь. Пахнет ссаньём, повсюду грязь, брр, ну и мерзость! И как только  Лёшка вообще живёт в таких дешманских условиях?  Обшарпанная заветная дверь выглядит едва ли лучше подъезда в целом, и Лиса смело стучится. Только тут, правда, приходит в голову мысль, что лучше было бы заранее, трясясь в такси, позвонить братцу и поставить в известность, что едет к нему. А то ведь Лёшки может и не оказаться дома, что ему мешает среди дня свалить куда - то по своим делам?  Но, к счастью, дверь открывает именно Лёша, и Лиса с наигранно - желобным видом вещает:
- Привет!  Дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде. Не прогонишь же несчастную маленькую Лису?

по правде говоря, клэр не особо любила различного рода конференции, включающие в себя доклады светлых умов всей страны и не только. нет, конечно, она не считала себя слишком глупой для подобного, просто её методы решения проблем несколько… иные. и, тем не менее, только посмотрите на рэдфилд: слоняется вместе со всеми по коридорам и холлу отеля, заполненного людьми, да дожидается заселения, хоть чутьё и подсказывало, что легче попросить коллег оставить вещи под чутким присмотром местных портье и отправиться в конференц. зал, если они не желают пропустить первый, открывающий этот научный слёт, доклад.

спросите, почему вдруг «террасейв» отвлеклись от своей привычной деятельности и послали своих людей для участия в конференции? всё очень просто: расширение сферы влияния, поддержка независимых учёных и меценатов да доклад о текущей деятельности организации с упоминанием направлений, в которых та сейчас работала. каждый преследовал здесь свои интересы, «террасейв» не исключение. потому клэр не сильно удивляется, когда буквально нос к носу сталкивается с ребеккой чемберс, что едва ли не сияла, увидав перед собой вполне себе знакомое лицо.

– я уж думала, они посадили тебя на цепь в лаборатории и никуда не выпускают, – усмехается рэдфилд, позволяя взять себя под руку и вновь окидывая очередь на регистрацию долгим взглядом. – по правде говоря, я бы с удовольствием сходила в бар прямо сейчас, но, боюсь, коллеги не совсем правильно меня поймут. – девушка пожимает плечами с максимально жалостливым выражением на лице ( чему научилась у криса, между прочим ), а после качает головой и кивает в сторону молодого паренька, стоявшего неподалёку с сумками. – как видишь, я тоже пока не устроилась, так что попытаю удачу вместе с тобой. иначе придётся написать жалобу по поводу ужасной организации в плане расселения гостей.

мнения на счёт ребекки ходили самые разные: кто-то искренне ей сочувствовал, памятуя об ужасе, которой той пришлось пережить в свои восемнадцать; иные считали её недалёкого ума, недоумевая, как кто-то вроде чемберс в свои года смог столького добиться; а кто-то и вовсе придерживался мнения, что бекка – гений, которого, словно редчайший экспонат в музее, требовалось охранять с особым рвением. лично клэр больше склонялась к последнему варианту, но, конечно, фанатичным настроям не поддавалась. для неё ребекка в первую очередь была тем человеком, который, как и сама рэдфилд, прошёл через глубоко травмирующие события с достоинством, выдержав все испытания и по праву находясь там, где сейчас находится.

чемберс что-то продолжает оживлённо щебетать. клэр улыбается, активно кивая.

– уважаемые участники и гости нашей конференции, – раздаётся из динамиков, привлекая внимания, – мы начинаем через пять минут. просьба всех желающих подняться на четвёртый этаж в конференц. зал.

– идём, – теперь настала очередь рэдфилд тащить за собой ребекку, – не хочу стоять огромную очередь ещё и к лифтам. простите, извините, пропустите, пожалуйста!..

продемонстрировав чудеса ловкости и смекалки, клэр затягивает бекку вслед за собой в лифт и облегчённо прикрывает глаза, прислонившись к зеркальной стене.

– ненавижу очереди, – со смешком поясняет девушка, – поэтому стараюсь их избегать всеми доступными способами.

4 апреля 1934 г.

Много же времени мне понадобилось, чтобы уложить в голове естественный ход истории: вещи исчезают из нашей жизни также быстро, как и люди. Теряются, пропадают, уходят в один день — раз и навсегда. Иногда, в пасмурную погоду, можно различить их очертания по глубоким, чёрным теням на земле или в стенах — сосредоточиться, расслышать сквозь гул городов, как дрожит их блёклый точечный облик.

Для чего я пишу всё это здесь, а не рассуждаю вслух чутким ушам Владимира Михайловича?

По той же причине, что и Шабака выскабливал огонь у дверей чужого дворца, намереваясь сжечь всякое упоминание о мёртвых именах и почившем времени.

Слова — закрепившаяся символика единства, признание человеком жизни, баталия среди сотен тысяч подобных ему. Мои — только душат, не умея как положено вырваться наружу. Они — не бой, это скорее сдача оружия, поэтому я говорю ими вслух лишь когда признаю превосходство противника [времени], вежливо и только на вы.

Когда очередная эпоха переступит порог моего дома, мне не придётся долго копаться в памяти
— достаточно будет сжечь все эти дневники.



Земля ещё покойно дышала холодом, едва уловимая линия на горизонте, где лес сходится с небом, теперь рубиново-красная на фоне блестящего, чёрного сумрака. Солдаты в карминных шинелях, стянутых широким кожаным ремнём, лениво переговаривались под окнами — смеялись глухо, лаяли от хриплого кашля, щёлкали стальными зажигалками да травили друг другу байки о предстоящей амнистии Покровского. С юга императорский дворец защищали семь взводов, с севера — высотная стена крепости. Если поутру взобраться на самый верх и повыше задрать голову, можно заметить, как посреди свежей зелени блестит и плещется под холмом разливистая Кузьминка.


— Завтра сводите меня туда, господин Руневский, — маленькая императорская дочка с вечера ловит цепкими пальчиками его брюки и упрямо тянет за собой вглубь коридоров, через кленовую гостиную да в папин кабинет, запинается косолапыми ножками об пол и всё к руке его тянется, схватиться в пол прыжка.

— Конечно свожу, Лизонька, конечно свожу, — ласково кивает, беспрекословно следуя по пятам.

Ещё в том году, в Варшаве, совершенно случайно прогуливаясь мимо рынка, он купил крохотный карандашный набросок с изображением Старого города и, по возвращении, повесил его на стене в детской, закрыв тем самым чёрную пробоину, которая пугала Лизоньку каждую ночь. Теперь, по утрам, стоило солнцу коснуться прорисованной тропинки — черно-белый город оживал, светился золотыми красками и ласково убаюкивал беспокойную детскую восприимчивость.

На картинке — застывшая улочка на повороте к Замковой площади, сияла серебристым грифелем и казалась величавой, спокойной, словно накрытой густыми сумерками. Но Руневский помнил, что всё совсем иначе: сколько криков на ней было в январе шестьдесят третьего, сколько смертных приговоров зачитали подле каменной башни, сколько людей сгинуло в тот год, пока волнения не унялись под солдатским натиском. Помнил ещё и тяжёлый нрав этого города, прожилки добродетели и тёмное полотно раскаяния, похожее на развилистое русло Вислы.


Солдаты императорской кавалерии курят за углом, прислонившись к гранитным сводам, садовник сидит внизу — на мраморной ступеньке, стряхивая с рукавов ошмётки гнилых листьев. Весна уж во всю светится, свежей зеленью да турмалиновыми искрами по сухим, гранитным дорожкам, а солнце так и лезет под рукав пиджака — печёт потихоньку, согревает своим ласковым отблеском. Саша стоит подле парадного входа, жмурится да лицо под мягкий утренний свет подставляет — стучит пальцем по самокрутке и идёт дальше, только мелкие камешки под ботинками скрипят, разлетаются в стороны под тяжестью.

Всё тут как всегда: бензиновые разводы в мелких лужицах, громоздкие тележки со свежей землёй для цветочной клумбы, влажный укрывной материал разложен вдоль каменистых тропинок да горки обрезанных веток под сиреневыми кустами. А от пруда — вдруг целый выводок да в пол прыжка, никуда не сворачивая, прямым шагом и ко входу, по-хозяйски вовсе, как домой к себе идут. Сперва кажется, что это дурацкая шутка, какой-то розыгрыш, и сейчас весь этот выводок засмеётся своим неприятным, гавкающим смехом, затопает ногами, отвесить парочку гнусных шуток да упорхнёт куда-то в сторону, подальше от царского имения.

— Доброе утро, господин Дашков. А вы адресом не ошиблись? — в порывистой, быстрой походке Руневского мало дружелюбия, пусть даже и напускного, он настигает их у мраморных ступенек — внизу, под широкой аркой из колонн, и, не кривя ни сердцем, ни улыбкой, вполне основательно преграждает дорогу собой. — Вам же запрещено здесь появляться, не то что уж видеться с императорской семьёй. Как, впрочем, и князю Юсупову. Не припомню, чтобы дружина сняла этот запрет. Так позвольте поинтересоваться, куда это Вы так торопитесь..?



11 апреля 1935 г.

Калиш моего детства с каждым годом всё больше пустеет. Вещи, которые когда-то были мне были дороги, исчезли. Люди, которых когда-то я знал, умерли или затерялись где-то в мире. И всё же я вижу их тусклый блеск, их серые тени, когда прохожу мимо мест, где все они раньше стояли или были расставлены кем-то ещё: глиняный горшок на гнутой подставке возле книжной лавочки, старая скамейка с облезлой краской на чёрных металлических ножках, расписанная цветами тарелка вместо вывески за стеклом антикварного магазинчика, засушенный скелет огромной рыбины, подвешенной в самом начале улочки.

Всё это появилось ещё до меня, существовало при мне и умерло без меня.
Пора возвращаться в Петербург.

Бледнолицые не принесли с собой ничего, кроме смерти. Она взрывалась нарывами на смуглой коже, чернела золой от жирного огня, стекала бесполезно по деревьям кровью, сворачивалась в животах поруганных и проданных, затихала хрипами и вздохами, последними ударами сердец в руках и грудных клетках. Она пахла гнилыми зубами, потом, металлом, серой и огненным порошком. Она была чужеродна всем — даже смерти, царившей здесь всё это время, уравновешенной в своем желании крови.

Смерть творений Кетцалькоатля была молчалива и сострадательна, а главное — почётна.
Её воплощение в виде ксолоитцкуинтли медленно шагало сквозь страшно безмолвную толпу, окружающую пирамиду. Пленные бледнолицые, дети металла, закончились; на алтарь добровольно и в экстазе от паров и конца света ложились дети великого змея, вечного ребёнка, играючи уничтожавшего и создававшего жизнь, как дети лепили и мяли фигурки из сырой глины.

С вершины текли реки крови, придававшие его перьям красивый блеск и ещё больше цветов. Они вдохновляли. Красный шёл ему, гипнотизировал переливом чешуи: это уже не ты. Это просто кровь, которая выльется на голову божества живительной паутиной энергии и мощи и станет целым.

Шолотль медленно дошёл до тени пирамиды сквозь волны расступавшихся людей, позволяя себе раствориться в ней после того, как руки живого солнца пытались содрать с него шкуру. Его поступь была тяжела и неотвратима, углубляя трещины в фундаменте тех, кто почитал его, в глазах были не зрачки — чёрные сеноты, на дне которых щерились беззубыми пастями распахнутые ворота Миктлана. Они поглощали свет, поглощали жизнь, но обещали покой и свое место в девяти подземных и небесных мирах.

Это был конец. Лучший конец. Когда-нибудь Миктлансиуатль, любовно поцеловав на прощание, отдаст их кости оперенному ребёнку, и тот разрушит их, чтобы сотворить вновь.

Шолотль поднял голову к пирамиде, не исполняясь благоговения перед создателем. Сопровождающие его духи-проводники с оглушающе бесшумным лаем бросились прочь, терзая души в сломанных фигурках из костной муки и божественной крови, вытаскивая их, лаская языками, на которых шершавился ядовитый обсидиановый песок.

Шолотль не смотрел. Они — его когти и зубы, его душа. Они не подведут его.

Его глаза пытались засосать божество, но его узкие змеиные зрачки были подобны палкам в пастях ягуаров. Мешались.

— Ты не поможешь им, Кетцалькоатль? Они взывают к тебе, — ровно вывалились слова с розового языка, как будто упали фрукты на дорогую вышивку. Бог смерти сел, закрывая пасть, скрывая лишенную шерсти спину от сына змея в бледном провале тени. Едва выглянул из кожистого яйца и уже потребовал крови богов, которую Шолотль отказался дать — и поплатился.

Они все поплатились.

Гесер собирает свое лицо из золотого песка давно несуществующей пустыни Сур и собственной слюны, неторопливо лепит новые черты, новую привычку улыбаться, новый залом между бровей, новый голос.
Иногда он пользуется старыми образами, добавляет им лет или делает моложе. В Советское время он носил свое собственное лицо, ему кажется, что он родился именно с ним, но до конца Гесер уже, если честно, не уверен, что помнит точно.

Смена лица — это всегда событие, праздник, раньше все праздновали хлебом и вином, сейчас нет, но Борис неторопливо замешивает тесто, поднимающееся у него прямо под ладонями, чтобы отметить так, как он привык.
Мобильник на столе моргает заблокированным экраном, высвечивая лицо Ольги — у Бориса на большую часть контактов стоят фотографии. Гесер косится на телефон, потом на свои перепачканные руки, пожимает плечами. Есть вещи, которые надо отмечать в одиночестве и тишине. Этот век (да и прошлый тоже) потерял понимание сакральности, потерял святое знание, что некоторые моменты надо оставлять только для себя, что они станут полноценными полнокровными только в собственном молчании. Со всей полнотой своей нервной, жадной энергичности, Борис знает ценность неподвижности. Хотя, возможно, это не вопреки, а благодаря.

Макая еще горячие куски хлеба в молодое кислое вино, он, находясь в приподнятом настроении, ворчит себе под нос парочку древних благословений, закрепляя их давно забытыми именами умерших богов.
Сегодня он бы сам не сказал так просто, кто отвечал за что. И кто из них — был он сам.

Гесер — не совсем тоже самое, что и Борис Игнатьевич, но по молодости Дозорные не всегда в этом разбираются. И хорошо.

— Говорят, если писать на поверхности зеркала пером, смоченным в подсоленной воде, можно увидеть будущее, — Гесер, в коротком расстегнутом светлом пальто (ему вечно жарко), смотрит поверх Арининого плеча, заложив руки за спину. Он подошел в какой-то странной задумчивости, со спины, бесшумно ставя ноги на ее следы. В мутной пелене, в прозрачном зазеркалье, нервно бьется Шипучкин, пойманная мошка в янтаре, пугается, видимо, собственного бессмысленного взгляда с другой стороны, пытается то ли вернуться, прикоснуться к собственной ладони, забраться по ней — обратно в тело, то ли отбежать подальше. — Во всяком случае, полторы тысячи лет назад было именно так.

Борис обходит Арину, прикасается пальцами к прохладному стеклу, стучит костяшками — по раме витрины, качает головой:
— Шипучкин, слышишь меня? Ну хорошо. Посиди тут немного, мне надо разобраться. Я пришлю тебе кого-нибудь в компанию, понял меня? В пятно только не лезь, — Гесер выпрямляется, отходит на шаг, чтобы кинуть еще один взгляд на стекло, на безвольные, завороженные глаза Аркадия, и, наконец, поворачивается к Арине. (Он не лезет взглядом в нефтяное пятно, четыре с половиной тысячи лет — достаточное время для того, чтобы приобрести немного осторожности.) Запоздало думает, что она, кажется, не застала его новое лицо.

(Улыбка у Гесера прежняя, она как будто пробивается изнутри, сквозь новую мимику, смешливая, острая.)

Он разглядывает и Аринин мягкий высокий воротник, и тонкие черты ее лица — ведьма. Гесер любит ведьм, в них всех, даже в самых молоденьких, есть что-то очень древнее, дающее им возможность видеть ясно, видеть настоящее. Они все, даже родившиеся пару десятков лет назад, почему-то близки к тому времени, которое уже мало кто помнит. Они все как будто подсознательно знают, как танцевать в давно утраченных храмах дохристианских божеств, какие слова надо им говорить и как долго смотреть на Луну, чтобы узнать правду.

Для Бориса они расстались вчера. Он занес ей, бережно свернутый, отрез тончайшего шелка. Долго вытирал ноги в узеньком советском коридорчике, а потом вдруг жестом фокусника легко протянул ткань сквозь кольцо, шумно рассмеявшись. Вдруг как-то весь, разом, перестал быть Борисом Игнатьевичем, вспомнив, как торговал на восточном базаре за тысячу лет до рождения Христа.
В маленьком закутке, под надсадно работающей лампочкой, резко запахло шафраном, морем и песком пополам с горячим черным чаем. Кажется, еще немного, и все бы это рассыпалось, вся эта построечка на четыре этажа, обратилось бы маленьким древним городком, полным жары, торопливого многоголосия и шума прибоя. Условная завеса времени стала для Гесера слишком тонкой, почти необязательной. Как будто он придерживался правил и не одергивал ее своей поспешной рукой только из привычки.

Или не было этого всего? Или Арина заснула намного раньше? А эти картинки — так, морок перебираемых со скуки возможностей?

— Ты зачем так с Шипучкиным, Арин? Он же при исполнении, делал все по инструкции, — Борис разглядывает растекшейся по подтаявшему снегу кофе, как будто в первый раз заметив, качает головой. Что-то меняется, неуловимо, тоненько, Гесер чувствует, как будто между ним и Сумраком постепенно растекается тонкая кофейная пленка, вклинивается еще одно пространство. И где-то на его поверхности бьется вляпавшийся в него Шипучкин, нервничает, шумно дышит, почти на ухо, все хочется отмахнуться: прекрати, ладно, прекрати, сложно думать, когда ты так громко паникуешь.

Гесер в руке держит пакет из “Пятерочки” (упаковка молока, упаковка муки, две банки светлого пива и несколько апельсинов). Вся встреча какая-то случайная: он вообще-то шел домой, пошел сегодня, правда, окольным путем, притянуло его видимо, то ли на собственное любопытство, то ли на силу чужого заклинания, то ли на Аринины мягкие шаги. Да и вся встреча какая-то несуразная: спокойная Арина в своем длинном пальто, Гесер, перебирающий в голове рецепты выпечки для сегодняшнего вечера, тощий Аркаша и разлитое древнее заклинание между ними. Москва двадцать первого века и прошлое, проворно толкающееся в дверях, пытающееся протиснуться сквозь машинные гудки и звук работающей кофемолки.

— Что-то ты разбудила, что-то очень голодное, — Гесер добродушно усмехается, ласково хлопает Шипучкина по плечу, и тот резко выключается от его прикосновения, оседает в снег, не бьется головой об асфальт только потому, что Борис рассеянно придерживает его за шкирку. — Как тебе в новой Москве, кстати?

[indent] творившееся в то время в мире заклинателей трудно было описать словами. узурпатор сеял хаос, война забирала жизни не хуже самой заразной болезни, не различая заклинателей и обычных горожан, далеких от культивирования. тасянь-цзюнь провозгласил себя первым императором мира бессмертных и действовал на опережение, выжигая дотла города и деревни - чтобы никто не посмел выразить возражение.
[indent] реки крови граничили с океаном человеческих марионеток, созданных из тех, кому не посчастливилось просто погибнуть и уйти на круг перерождения – в следующей жизни все эти невинные мученики смогли бы обрести достойную жизнь, но мо вэйюй лишил их этой возможности. все, кто не погиб во время набегов, были обречены навеки стать его шашками вэйци.
[indent] школы верхнего мира поджимали хвосты, опасаясь выразить недовольство узурпатором – стоило сказать только одно сомнительное слово, как взгляд тасянь-цзюня мог устремиться на эту школу. никто из лидеров не хотел повторить судьбу главы сюэ и его супруги, и никто из них не желал своим детям судьбы сюэ мэна.
[indent] трусливо отвернуться и отправить самонареченному правителю подношение – подарки, окропленные кровью невинных – вот, какой выбор они сделали. вот, чего стоит их хваленая сила и мощь, которой они кичились, пока совет имел хоть какой-то вес в мире заклинателей.
[indent] на последнем совете мэй ханьсюэ не сдержал смеха, слушая, как прославленные ордены, как один, предлагали подчиниться и сохранить свое положение под властью мо вэйюя. он смеялся громко, задорно и искренне, стоя за спиной минъюэ лу, пока она с холодным равнодушием выслушивала копошащихся под ногами червей. она не собиралась осаждать своего старшего ученика, с немым одобрением позволив ему высказать все, что он думает об этой затее.
[indent] - вы не похожи на страусов, любезные господа, но голову в землю прячете точно, как они.
[indent] дальше он выслушал многое: от «усмирите этого нахала» до «никто не давал слова куньлуньской шлюхе», но ничто не тронуло сердца младшего мэй – глава школы поднялась с кресла, и ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда она сказала: «дворец тасюэ не протянет руку помощи ни одному из орденов, что склонят головы перед чудовищем».
[indent] ученики ее школы вышли из зала, сохранив достоинство, и их примеру последовал орден гуюэе во главе с цзян си.
[indent] минъюэ лу была мудрой и горделивой женщиной, и она вовсе не намеревалась ждать, пока армия марионеток вэйци подступит к горе куньлунь и выжжет дотла ее орден – каждый из учеников тренировался с рвением, готовый дать отпор захватническим вторжениям мо вэйюя. никто не тешил себя ложными надеждами, что их школу обойдет стороной гнев узурпатора, но каждый во дворце тасюэ был готов отдать свою жизнь, если это поможет сбросить его с пьедестала.

..............................................................................................................................................................
[indent] - старший брат, цзымин, он...
[indent] - с ним все в порядке. птенец феникса возродится после того, как сгорит, не думай даже сомневаться в нем.
[indent] он не сомневался – он переживал. он знал своего брата, как самого себя – и ледяная корка на его лице исходила трещинами, как только мэй ханьсюэ младший снова и снова заводил разговор о сюэ мэне. никто не знал, жив он или нет – с тех пор, как его видели в последний раз, прошел почти месяц. старший брат всегда говорил твердо – особенно, если хотел утешить младшего, но недостаток информации оставлял надломы на них обоих.
[indent] - нужно было отправиться на его поиски, - прикусил губу ханьсюэ, делая большой глоток вина.
[indent] - искать его по всем городам – все равно, что иголку в стоге сена. мы оба нужны здесь.
[indent] он прав. старший мэй всегда прав, когда нужно действовать рассудительно, а не спонтанно, как привык младший. но под сердцем все равно болело, точно тонкая игла впивалась в пульсирующую горячую мышцу.
[indent] им оставалось только ждать и готовить оборону ордена, чтобы встретиться с опасностью лицом к лицу.

..............................................................................................................................................................
[indent] этот маленький комочек в оборванных синих одеждах с серебряной отделкой не походил на человека. сгорбленный, продрогший, с выбившимися из уже опавшего хвоста волосами – он тихо бормотал что-то потрескавшимися от холода губами, почти на четвереньках преодолевая сугробы горы куньлунь. раскрасневшиеся от мороза щеки, дрожащее в лихорадке тело – этому телу нужна была помощь, и мэй ханьсюэ дал ему опору, чтобы подняться на ноги. держа его руками за локти, он чувствовал, как трясло человека перед ним.
[indent] - цзымин, - ханьсюэ сжал худые острые локти сильнее, утаскивая внутрь укрепленных стен, и поспешно повел его в тепло. внутри он спешно набросил на плечи сюэ мэна (конечно, это был он) свой плащ с мехом полярного лиса. – проходи быстрее к огню, я сейчас принесу тебе согреться.
[indent] конечно, он говорил о вине – терпкий подогретый алкоголь с растертым в него островатым перцем лучше всего мог позволить цзымину оттаять после подъема на гору. младшим ученикам он приказал принести еды – черт знает, сколько феникс не ел, пока не добрался до дворца тасюэ.
[indent] ханьсюэ знал, сколько дверей закрылись перед его носом. но двери их ордена для сюэ мэна не закроются никогда.
[indent] - пей, - младший мэй подогрел небольшой половник с вином на открытом огне камина и протянул в дрожащие руки сюэ мэна. – тебе нужно согреться.

Мысли великого Дендро Дракона пребывали в неком смятении. Он чувствовал своих сородичей — изгнанных и мёртвых, и живых, родившихся заново в другой форме — таких, как Левиафан совсем под боком. Он чувствовал, как шевелятся и отрастают корни Ирминсула, что были отрезаны некогда. Они не были идентичными, нет: ничто не происходит одинаково. Однако они занимали места там, где прежде были законченные истории, и это происходило всё чаще. Одну из таких ветвей вырастил он сам, и было лишь вопросом времени, когда Селестия заметит и вновь обратит на них свой гнев.

Пусть. Он будет готов к тому моменту.

Пробудившееся Сердце Оазиса освещало сейчас лицо другого древнего божества, которому Апеп по собственной воле вырастил новое тело, когда поглотил прежнее. Он бы поглотил и сознание Оробаши но Микото — знания, которые он содержал в себе, должны были быть полезными, — но бог воззвал к нему, воззвал к его мудрости и ненависти, воззвал так, как мог воззвать только древний бог, который не забыл, откуда он пришел. И Апеп услышал его. Услышал давящую, но ласковую темноту, которая выкрасила чешую в белый цвет. Услышал воду, которая вырастила кораллы на гигантской шкуре. Увидел вспышкой лиловый меч и ощутил на языке подрагивающее замирания смерти, которая пахла Электро, водой и кровью.

Апеп никогда не умирал, пусть и считал долгое время, что пески станут его могилой. Но сейчас, когда крошечная Буэр и златовласый Сошедший пробудили его Оазис, он смог вернуться к мыслям, которые были не вязкими и бесцветными, как расплавленный солнцем песок. Ему были нужны союзники против Селестии, — и он вырастил Оробаши но Микото собственное бьющееся сердце. Он сплел его тело из струн элементальной энергии, как сплетал некогда существ из своей плоти. Оробаши тоже был им — и не был им одновременно. Апеп мог поглотить его тело и разум, и все равно приобрести нечто новое. Такова была извечная двойственность вещей.

Павшее божество было одним из тех, что не было возведено на престол костей небесным светом, но его очарованность людьми оставалась загадкой для Дракона изумрудной травы и золотых песков. Его форма не была так же впечатляюща, как он описывал её, но для создания нечто столько большого израненному, измождённому и изуродованному апокалипсисом Апепу нужно было больше времени, чем несколько человеческих месяцев. Ему нужно было достаточно времени, чтобы две его чешуйки на спине полностью заменились новыми.

Иногда Ватацуми Омиками покидал его Оазис и возвращался. Апеп бы не замечал этого, но доступ в его тело, его мир, был невозможен без приложения им усилий. Бывший змей был таким мальчишкой, думалось ему, когда он снова медленно ворочался, погружаясь в сон. Его исцеление привлекло многих любопытных детей к его временной резиденции, так и не ставшей могилой, и Верховный Лорд Дендро чувствовал их элементальную энергию и пульсирующую жизнь, которую не могли заглушить пески и завывающий ураган.

Постепенно бывший Великий Змей захотел прикоснуться к воде и опустить в неё пальцы, заменявшие ему кольца. Он родился в ней. Он жил в ней. Апеп знал, что этот день настанет, и знал, что тот захочет, чтобы Дракон сопроводил его.

Движение есть жизнь. Каждый момент что-то происходит. Течёт кровь по венам. Шуршит песок. Разворачивается сильнее лист. Перемещается элементальная энергия, суть строительный материал этого нового, чужого мира, который рвётся наружу, и именно поэтому для Апепа движение сквозь землю, камень, пески, траву и воду не вызывало никаких проблем. Для него это не было чем-то непроходимым или невероятно твёрдым: это было скопление элементов, с которыми взаимодействовал его собственный. Властители были высшими существами Света, чистейшей формой своего элемента, и даже урезанная, эта сила заставляла подчиняться.

Тем не менее, дорога до побережья заняла очень много времени. Пари, эти пустоголовые огоньки Хварны, почему-то решили, что Дендро Дракон пришёл по их никчёмные священные озёрца. Чувствовать то, как они роятся и кружатся над ним, было забавно, но их атаки причиняли некий дискомфорт и без того израненному телу. Глупые мотыльки.

Апеп повернул голову, ощущая, вдыхая, осматриваясь, пробуя форму, которую принял, когда выпустил Оробаши прямо в его возлюбленное море. Чувства, запахи, мысли, элементальная и общая картина мира вокруг — всё это атаковало его со всех сторон каждый раз, когда Дендро Дракон принимал форму, непохожую на своё рождённое в Свете тело. Люди были глухи, слепы и беспечны одновременно: одна мысль у них дробилась на две, на три, рассыпалась песком, собиралась обратно, терялась. Ничего не удерживалось в маленьких головах. Однако они были наиболее склонны к адаптации, как и сам Апеп, который лишь скрестил перед собой ладони и ждал, когда боль в его голове утихнет, а элементальные нити перед глазами обретут запах, строгий цвет, место и звук.

— Море способно принять мое тело. Море не хочет, ведь Левиафан пробудился от вечного сна, — его голос был таким же двояким, как и в истинной форме, пусть и много тише. Апеп смотрел на море, не на Оробаши, и волны игрались с песком в его глазах и волосах. — И я не испытываю желания обнажать свои кольца воде. Здесь везде следы мёртвой марионетки Небесного Сияния и её народа. Они не могут даже умереть, не загрязнив собой этот мир навсегда.

Его лицо не менялось, но в его голосе звучала глухая ненависть, которую он копил тысячелетиями, и с которой он насмехался над Буэр, так отчаянно желавшей ему помочь, невзирая на последствия. Да. Она споткнется снова там, где падала прежде, и он с огромным удовольствием будет наблюдать за тем, как покатится с её плеч голова, исчезая во вспышке элементальной энергии, подобно крыльям бабочки в огне.

— Но ты можешь погрузиться, если таково твое желание, Оробаши. Море не отторгает своих детей, где бы оно не находилось. Левиафан утверждал, что все воды мира связаны, поэтому любая вода — твой дом, если ты хочешь увидеть в ней это. Если ты прислушаешься, то, возможно, ты услышишь молитвы, которые возносят тебе потомки потомков потомков тех, кого ты когда-то вывел из Глубокого Моря.

Апеп опустился на песок, позволяя лениво набегающей волне лизать пальцы своих ног. Его руки были обожжены и покрыты шрамами и неровными рубцами-наростами: он всё ещё восстанавливался от запретного знания, которое уничтожало его жизнь, тело и волю пятьсот лет подряд.

Но он приспособился. Ко всему можно приспособиться.